«Он приближается. И он не один». Так сказал Червь, а день обещал быть отличным. Выспавшись, Химнет Одержимый проснулся в менее дурном настроении, чем обычно, и по этому случаю решил надеть парадные доспехи: шитые золотом гетры, темно-красные сапоги из тисненой кожи, алый нагрудный панцирь, на руках перчатки, усыпанные рубинами — такими темными, что они казались почти черными. Алый шлем с гребнем из перьев придавал правителю сходство с неким благородным и грозным хищником.

Оглядев себя в узком зеркале высотой во всю стену, Химнет остался доволен. Сегодня он будет внушать особый страх своим оруженосцам и слугам, а приближенным благоговейный трепет.

Повинуясь его резкому оклику, два эромакади, которые перебирали яркие бусинки возле широкой кровати, подбежали к нему. Мгновением позже за спиной правителя взвилась атласная пелерина, и в волнах золотого и алого он направился к лестнице.

Как обычно, Химнет завтракал в одиночестве. Если не считать безмолвных слуг, которые отчаянно хотели бы оказаться отсюда подальше, но боялись выдать свои чувства. Их застывшие улыбки и угодливость позабавили его; но ненадолго. Казалось, что слуг связали и мучают — настолько явственно был ощутим их ужас. Дрожащие голоса, дергающиеся губы, тоска и обреченность в глазах, неслышные вздохи облегчения, когда они отходили от стола, — глупцы, они воображали, будто он ничего не замечает!

Впрочем, ему было плевать на их жалкие уловки, с помощью которых они пытались его разжалобить. Эти слуги были лучшими из лучших — те немногие, которым удалось выжить у него на службе и при этом не сойти с ума или начать умолять их уволить. Да и какой им смысл просить увольнения? Разве он не добрый и не щедрый хозяин? Другие хозяева то и дело лупят слуг, а платят им ровно столько, чтобы не померли с голоду. Он же, наоборот, отличается безграничным терпением и жалованье кладет хорошее. К тому же это очень престижно — служить в доме хозяина Эль-Ларимара. Непонятно, чем могут быть недовольны его слуги?

Да, порой он вынужден наказывать тех, кто спустя рукава относится к своим обязанностям. Да, его методы, несомненно не такие, как у других. Но тут, как и во всем, важен результат. И кому какое дело, если вместо того чтобы быть повешенным или ослепленным, негодяй станет уродом или получит взамен человеческого лица морду летучей мыши? Не лучше ли жить с крысиными зубами, чем вообще без зубов? Иногда ему казалось, что он никогда не поймет образ мыслей обычных людишек.

Каждое из восхитительно приготовленных блюд он едва попробовал. Оставшиеся оладьи, яйца, мясо, гренки, варенье, масло, фрукты, каши, соки и напитки, как обычно, разделят между собой слуги. Отправляя в рот через прорезь в шлеме еду и напитки, Химнет презрительно хмыкнул. Эти канальи могут сколько угодно трястись от страха, но стоит только дать распоряжение убрать со стола, как они тут же набросятся на объедки. Ладно, этого достаточно. Главное, чтобы служили. А любовь он найдет в другом месте. Точнее говоря, в единственном…

Химнет перевел взгляд на лестницу, ведущую из верхних апартаментов в столовую, и дал волю воображению: вот она спускается по ступеням, подходит к столу. Не ступает, а словно плывет, едва касаясь пола, и каждый ее шаг будит желание. Он как наяву увидел ее изумительное тело, туго обтянутое атласом и шелком. Волосы, черные словно ночь, ниспадают на обнаженные плечи. Кожа цвета слоновой кости, алые губки и глаза — синие, как сапфиры. За один взгляд этих глаз он не пожалел бы полмира.

Химнет живо представил себе, как ее лицо озарится легкой улыбкой, она положит руки ему на плечи и едва слышно прошепчет, будто пропоет: «Доброе утро, мой господин!»

Увы, он знал, что ее обществом и ответной страстью он может наслаждаться исключительно в воображении. Даже сейчас, когда прошло уже столько времени, единственное, на что ему можно надеяться, — это на то, что она не решится проклясть его вслух, в его собственном дворце, в присутствии челяди. Нет, она не спустится в столовую; она позавтракает позже — в своей комнате или в малой столовой, когда убедится, что он, занявшись делами, уже не станет ей докучать.

Хорошее настроение сразу пропало. И утро показалось не таким уж удачным. В сердцах Химнет оттолкнул тарелку. Двое слуг, стоящие у стола, вздрогнули, но ни один не сделал попытки поправить блюда. Они слишком хорошо знали, что бывает за несдержанность в присутствии господина.

Химнет откинулся на спинку высокого резного кресла и замер, задумавшись. Прошло несколько минут. Наконец слуги обменялись взглядами. Тот, кто проиграл безмолвный спор, сделал шаг вперед. Легкая дрожь придавала его голосу страдальческий оттенок.

— Господин, если позволите, мы унесем блюда.

Химнет равнодушно махнул рукой.

— Да, да, уносите! Все уносите!

Кланяясь, слуга отступил и принялся собирать со стола почти не тронутые кушанья. Химнет подпер подбородок кулаком в железной перчатке и начал рассматривать в уме различные аспекты проблемы жизни и смерти — тайну, целиком постичь которую не удавалось еще ни одному живому существу.

Его размышления нарушил грохот. Химнет вскинул голову.

Второй слуга, хорошо сложенный, миловидный юноша лет двадцати четырех, присев на колени, торопливо собирал осколки покрытого глазурью блюда. Оладьи, сладкие булочки, кусочки хлеба и кексы раскатились по всему полу. Когда голова в шлеме повернулась в его сторону, он посмотрел снизу вверх полным ужаса взглядом.

— Г-господин, простите. Я… я заплачу.

Из порезов у него на пальцах текла кровь, но он этого не замечал.

— Заплатишь? Оно стоит твоего шестимесячного жалованья, лакей. Мне не хотелось бы отнимать у тебя эти деньги. Это было бы слишком жестоко. Если ты не будешь получать жалованья, тем, кого ты любишь, придется голодать. Кроме того, это всего лишь блюдо. В замке их сотни.

— Да… да, господин.

Лицо юноши было искажено ужасом. Он еще быстрее заработал руками, стараясь подобрать каждую крошку.

— Тем не менее, — тем же ровным голосом продолжал Химнет, — ты разбил кое-что еще. И гораздо более ценное.

— Более ценное? — Слуга огляделся, но не увидел ничего, кроме черепков и разбросанной еды. Второй слуга тем временем принялся бочком отступать, отчаянно надеясь стать невидимым, бестелесным, несуществующим.

— Да. — Властитель выпрямился в кресле.

— Поток моих мыслей! И этого я не потерплю.

Большая рука в железной перчатке медленно поднялась.

— О нет, господин! Пожалуйста!..

Второй слуга отвернулся и прикрыл голову руками.

То, что было потом, он уже не мог видеть. Из ладони Химнета вырвалась змеящаяся зеленая молния и ударила юношу чуть ниже шеи. Слуга слабо вскрикнул и ничком упал на пол, разбросав руки.

Химнет снова откинулся в кресле и небрежно махнул рукой:

— Убери его. Потом вернешься и соберешь то, что он не успел.

Дрожа всем телом, второй слуга медленно убрал руки от головы и выпрямился. Увидев на полу своего товарища, он невольно вскрикнул. Но крик застрял у него в горле: слуга испугался, что этот звук оскорбит хозяина.

— Ну? — угрожающе спросил Химнет. — Давай пошевеливайся.

— Да, господин…

Слуга схватил лежащего за ноги и потащил к выходу.

— Окати его водой, — приказал Химнет. — Очухается. Теперь не станет ронять посуду, когда я погружен в размышления. Может быть…

Слуга промолчал. Что властитель имел в виду, было совершенно ясно. В самом деле, теперь юному слуге будет нелегко уронить блюдо или еще что-нибудь. Потому что отныне у него было четыре верхние конечности: две человеческие руки и два скользких, покрытых присосками зеленых щупальца.

— Когда придет в себя, скажешь ему, что он остается у меня и на прежнем жалованье! — крикнул Химнет вслед лакею.

Ну разве я не воплощение терпимости и милосердия? — подумал он. Химнет никогда не мог понять, почему слуги не любят его всей душой вместо того, чтобы бояться.