После долгих часов, проведенных за просмотром инфы, он расслаблялся, прогуливаясь ночью по улицам Полосы, зыркая темными глазами из стороны в сторону и сбрасывая прогулкой накопившуюся за день энергию. Он не обращал особого внимания на броские выставки, на сверкающие муниципальные произведения искусства или на назойливых рекламов. Его интересовали люди; суетящиеся обитатели Полосы во всей их многообразной, колоритной этничности, попурри из разных цветов, размеров и форм. В этом коммерческом центре западного полушария случайный слушатель мог шнекнуть якк на нескольких десятках языков и диалектов, от азеров до зулусов, вдобавок к преобладавшим испанскому и английскому. А в основе всего этого лежал, подобно ряду разговорных пружинных матрасов, провинциальный суржик Полосы — нервное отрывистое гибридное арго, известное под названием испангон, испано-английский жаргон.

Карденас мог волубать с самыми лучшими из них. Его беглое владение речью любых групп часто удивляло нинлоков и пожирателей тины, с которыми ему нередко приходилось иметь дело. Чего он не мог произнести, то подразумевал — одна из выгод пребывания в интуитах.

Почему он не поймал Пэнгборна на его предложении? Ведь пляжи Санхуаны он любил ничуть не меньше любого другого туземца. Капитан был совершенно прав, говоря, что с делом странной цепочки Андерсон-Бруммель-Моккеркин могли разобраться и младшие инспектора. Уж не был ли Карденас и вправду этаким тайным мазохистом, как подозревали некоторые из его более молодых коллег? Ведь он не добивался какого-то повышения. За последние пять лет он отказался от полудюжины более высокооплачиваемых (и куда менее рискованных) административных постов.

Сегуро[37] разумеется, он любил Полосу, с ее шумом, своеобразием, сюрпризами и постоянным нескончаемым действием, которых недоставало в его собственной жизни. Но это не служило достаточным объяснением. Равно как и отсутствие стабильной домашней жизни, хотя его недавние отношения с дизайнером из «ДженДайна»[38] Ипатией Спанго продлились дольше большинства подобных связей. Может быть, дело заключалось в том, что он расточал любовь, которую носил в себе, словно тщательно охраняемую ценность, на ребят вроде Живчика Г, Бак-а-рана, и, совсем недавно, Дикого Доха. Именно они-то и были его семьей. Там, где большинство федералов выдавали лишь повестки в суд, Анхель Карденас также дарил надежду. На Полосе обитали разные подкоды, нины и сироты, которых он еще даже не встречал, и все они, несомненно, заслуживали спасения.

И Катла Моккеркин, как представлялось не только возможным, но и в высшей степени вероятным, была одной из них. И он отлично понимал, что любые младшие инспектора, которым поручат это дело, вряд ли будут сообразовывать свои действия с данной возможностью. Карденасу не требовалось интуитить эту девочку для осознания, что ее стоит защищать. Для этого хватало и знания, что она была нормальной с виду двенадцатилеткой, имевшей несчастье угодить в жернова между двуличной, хоть и стремящейся защитить дочь, матерью и аморальным, пугающим отцом.

Он никак не ожидал, что кто-либо помимо внутреннего круга Мока и Севамериканской Федеральной Полиции будет интересоваться обстоятельствами, окружающими лихорадочно-поспешное бегство Сурци и Катлы Моккеркин из мирного окружения инурба Ольмек, не говоря уж о том, чтобы знать о них. И поэтому немало удивился, когда после ужина в патио ресторана «Чере-шери», расположенного чуть дальше по улице от его кодо, к нему приблизилась пошатывающаяся маска в человеческом обличье, выдавшая шепотом фразу:

— Следуй за мной, си, федоко, если все еще хочешь задокать Мока.

Тощая фигура не остановилась, а продолжала, кренясь, двигаться по пешеходной улице, словно некое неуравновешенное пугало, сбежавшее с родимой фермы.

Текучие очертания морфомаски подергивались рябью при каждом шаге закамуфлированной фигуры. Поспешно заплатив по счету, Карденас последовал за ней. Он не мог даже уверенно сказать, мужчина или женщина таится под этим постоянно меняющимся покровом. Когда фигура свернула в переулок, освещенный лишь рассеянным светом остатков фототропической краски, покрывавшей окружающие стены, инспектор заколебался. Пытаться сынтуитить намерения окутанного маской было достаточно трудно и без стараний проделать это в темноте.

Но кто б там ни плелся под этим фабрикуемым фасадом, этот некто знал о его интересе к Клеатору Моккеркину. А так как данный интерес являлся не вполне общеизвестным, Карденас горел желанием узнать, откуда же о нем пронюхал его невидимый проводник. К тому же он обладал какой-то информацией, или, во всяком случае, утверждал, будто обладает ей. Следуя за фигурой все глубже в переулок, инспектор предоставил одной руке лечь на натку, которую всегда носил в правом кармане брюк. Натка эта могла вырубить небольшую толпу; он не сомневался в ее способности вывести из строя бредущую маску, каким бы там сумасшедшим ни оказался владелец данного камуфляжа.

Неподалеку от конца переулка фигура свернула. Она теперь приняла вид высокого, красивого юноши. На сцене царила такая тишина, что слышно было, как капает сконденсировавшаяся влага с артериальной сети трубопроводов, что обслуживали систему кондиционирования зданий. До земли никакой воды, конечно же, не добиралось. На Полосе случайное испарение повторно используемых водных ресурсов являлось преступлением наказуемым если не законом, то суровым посрамлением со стороны соседей.

Внезапно морфомаска вспыхнула, и изображение молодого человека превратилось в образ стройной женщины среднего возраста. Пальцы инспектора крепко сжали натку. Но эта демонстрация была прелюдией к диалогу, а не угрозой. Какой-то миг Карденас боялся, что его заманили в этот закоулок просто ради показа нескольких рекламов. Если так, то он невольно восхищался нахальством этого масочника.

Нет, этого не может быть, сказал он себе. Невидимый бродяга знал о его интересе к Моку.

— Ты намерен говорить, компадре, или будешь просто мелькать мне?

Владелец маски содрогнулся, хотя Карденас не мог сынтуитить, от чего именно: от воздействия искренья, дегенерации или от смеха. Юноша стал женщиной среднего возраста, та стала подростком-нинлоко, а потом святым в белой мантии. На глазах инспектора стремительно проморфировались множество личностей. Так как Карденасу уже доводилось видеть мельтешение морфомасок в действии, он проявил лишь поверхностный интерес к этой смене оболочек.

— Ты хочешь задокать Мока. Черепаха слышал.

По крайней мере, теперь у этой фигуры появилось имя, размышлял инспектор.

— Откуда ты знаешь?

Постоянно видоизменяясь, по маске пробегали волнами огоньки и ландшафты; вселенная камуфляжа. Невидимый владелец становился фонарным столбом, почтовым ящиком, зарядной станцией, алтарем и, весьма характерно, мусорным бачком.

— Когда превратишься в тортугу, научишься слышать. Я много чего слышу в Полосовой глуши, да, многое. — Дрожащий голос стал громче. — И там говорят: «Тот интуит, который правильный, он хочет знать о женщине Мока». — Карденас слегка напрягся. — Твоя слава опережает тебя, федоко.

Инспектор оставил комплимент без внимания.

— Что тебе известно о Сурци и Катле Моккеркин? С ними все в порядке? Они еще на Полосе?

Маска стала мерцающим двуногим столпом из потрескивающих огоньков и вращающихся опто.

— Нынче карамба время, федоко. Тьемпо темпо. Время, когда всем черепахам пора найти нору, забиться туда и сидеть не шелохнувшись. — Дрожь усилилась. А вот эту реакцию Карденас уже мог истолковать: этот метящий в осведомители напуган. Сильно напуган, вплоть до самого подола его маски.

— Я не стану впутывать тебя в дело. Чего ты хочешь?

— За серию? Нада, хомбер. Но Черепаха вынес слишком много тампо тьемпо. Слишком много пробыл в тюрьме. — Фигура морфировала в весьма подробное изображение тесной зарешеченной камеры. — Когда я в следующий раз окажусь в доке, то, возможно, позвоню моему доброму компадре Карденасу-интуиту, и мне сбавят срок, сечешь? — Снова серьезное содрогание. — В перевоспитке напрочь лишают панциря!