— Ты красивая!

— Я это от тебя первого слышу. Когда мы ходили на танцы, я всегда подпирала стенку. А когда мать говорила Карлу, чтоб он подсылал своих приятелей, он говорил: «Да кому охота танцевать с такой выдрой?» Правда, от тебя первого слышу…

В душу Пиннеберга закрадывается неприятное чувство: «Нет, она не должна была мне это говорить, — думает он. — Я всегда считал, что она красивая. А вдруг она совсем некрасивая…»

А Овечка продолжает:

— Понимаешь, милый, я совсем не собираюсь тебе плакаться. Вот только сейчас один-единственный разочек все выскажу, чтоб ты знал, что они мне чужие, только ты мне не чужой, ты один. И что я ужасно тебе благодарна, и не только за Малыша, но и за то, что взял за себя Золушку.

— Милая, — говорит он, — милая…

— Нет, не сейчас, погоди. Ты вот говоришь, у нас все должно быть светло и чисто, так тебе придется набраться терпения, я ведь даже готовить толком не умею. И если я что не так сделаю, ты мне скажи, я тебе никогда врать не буду…

— Да, Овечка, да, все будет хорошо.

— И мы никогда, никогда не будем ссориться. Господи, милый мой, как мы будем счастливы с тобой вдвоем. А потом и втроем, с Малышом.

— А вдруг будет девочка?

— Нет, будет мальчик, такой маленький, очаровательный Малыш.

Через Минуту они встают и выходят на балкон.

Да, там над крышами небо и звезды на нем. Некоторое время они стоят молча, положив руки друг другу на плечи.

Затем они возвращаются на бренную землю, на землю с двором-колодцем, с множеством светлых квадратов окон, с кваканьем джаза.

— Мы тоже купим радио? — вдруг спрашивает он,

— Ну, конечно. Знаешь, когда ты будешь на службе, мне будет не так одиноко. Но только не сразу. Нам еще столько всего нужно!

— Да, — говорит он. Молчание.

— Милый, — робко начинает она. — Я хочу тебя кое о чем спросить.

— Ну? — неуверенно откликается он.

— А ты не рассердишься?

— Нет.

— У тебя есть сбережения? Молчание.

— Очень немного, — нерешительно тянет он. — А у тебя?

— Тоже немного. — И быстро добавляет. — Совсем, совсем чуточку.

— Скажи, сколько, — говорит он.

— Нет, вперед ты скажи, — говорит она.

— У меня…— говорит он и замолкает.

— Ну, скажи! — просит она.

— Правда же, совсем немного, может быть, еще меньше, чем у тебя.

— Наверное, не меньше. Молчание. Длительное молчание.

— Ну спроси, сколько, — просит он.

— Ну, — она глубоко вздыхает. — Это больше, чем… Она задумывается.

— Чем сколько? — спрашивает он. Ей вдруг делается очень смешно:

— Да что там, чего мне стесняться. У меня на книжке сто тридцать марок.

Он важно, с расстановкой произносит

— У меня четыреста семьдесят.

— Замечательно! — говорит Овечка. — Как раз ровно. Шестьсот марок. Милый, да это же куча денег!

— Ну, я бы этого не сказал… Правда, холостяцкая жизнь обходится очень дорого.

— А у меня из жалованья в сто двадцать марок семьдесят уходят на еду и квартиру.

— Не скоро накопишь такую сумму, — говорит он.

— Очень нескоро, — соглашается она. — Ну никак больше не отложить. Молчание.

— Не думаю, что мы сейчас же подыщем квартиру в Духерове, — говорит он.

— Значит, надо снять меблированную комнату.

— И тогда можно будет еще сколько-нибудь отложить на собственную мебель.

— Но по-моему, меблированная комната стоит ужасно дорого.

— Знаешь что, давай подсчитаем, — предлагает он.

— Давай. Посмотрим, как мы справимся. Только давай считать так, будто на книжке у нас ничего нет.

— Да, эти деньги мы трогать не будем, пусть лежат и накапливаются. Итак, сто восемьдесят марок жалованья…

— Женатым платят больше.

— Да, только вот, я не знаю…— Он мнется, — По договору, может; это и так, но мой хозяин такой странный…

— А я не стала бы считаться, странный он или нет.

— Овечка, давай сперва подсчитаем, исходя из ста восьмидесяти. Если будет больше, тем лучше, но сто восемьдесят это уже твердо.

— Хорошо, — соглашается она, — Начнем с вычетов.

— Да. — говорит он. — Тут уж ничего не попишешь. Налог — шесть марок и страховка по безработице — две марки семьдесят. Касса взаимопомощи — четыре марки. Больничная касса — пять сорок. Профсоюз — четыре пятьдесят…

— Ну, твой профсоюз, пожалуй, ни к чему…

— Это ты оставь. С меня и твоего отца хватит, — несколько раздраженно прерывает он.

— Хорошо, — говорит Овечка, — всего двадцать две марки шестьдесят. На проезд тебе деньги нужны?

— Слава богу, нет.

— Значит, остается сто пятьдесят семь марок. Сколько стоит квартира?

— Право, не знаю. Комната с мебелью и кухня?.. Не меньше сорока марок.

— Скажем — сорок пять, — решает Овечка. — Остается сто двенадцать марок. Как ты думаешь, на еду сколько надо?

— Это тебе лучше знать.

— Мать говорит, у нее выходит полторы марки в день на человека.

— Значит, девяносто марок в месяц, — подытоживает он.

— Тогда остается двадцать две марки сорок пфеннигов, — говорит она.

Они смотрят друг на друга.

— А еще отопление. И газ. И освещение. И почтовые расходы. И одежда. И белье. И обувь. И посуду время от времени покупать приходится, — быстро говорит Овечка.

А он прибавляет:

— И в кино иногда сходить хочется. А по воскресеньям за город. И сигарету выкурить неплохо.

— И откладывать что-нибудь надо.

— Самое меньшее двадцать марок в месяц.

— Нет, тридцать.

— Но из чего?

— Подсчитаем еще раз.

— Вычеты те же.

— Комнату с кухней дешевле не снять.

— Может, найдем марок на пять дешевле.

— Ладно, посмотрю. Газету почитать тоже надо.

— Конечно. Только на еде и можно сэкономить, хорошо, сбросим десять марок.

Они опять смотрят друг на друга.

— Все равно не сведем концы с концами. А чтобы еще отложить, и думать нечего.

— Скажи, а тебе обязательно нужно носить крахмальные сорочки? — спрашивает она с озабоченным видом. — Я не умею их гладить.

— Обязательно. Хозяин требует. Выгладить верхнюю сорочку стоит шестьдесят пфеннигов и десять пфеннигов воротничок.

— В месяц это пять марок, — подсчитывает она.

— А потом еще подметки.

— Да, еще и подметки. Это тоже ужасно дорого. Молчание.

— Ну, давай подсчитаем еще раз. И немного спустя:

— Скостим с еды еще десять марок. Но дешевле, чем на семьдесят, не прокормиться.

— А как же другие справляются?

— Не знаю. Многие зарабатывают куда меньше.

— Не понимаю.

— Наверно, мы в чем-то ошиблись… Давай еще раз подсчитаем.

Они считают и пересчитывают, но результат все тот же. Они смотрят друг на друга.

— А когда я выйду замуж, я смогу потребовать обратно свои взносы в кассу взаимопомощи? — вдруг спрашивает Овечка.

— Конечно! — отзывается он. — Это уж никак не меньше ста двадцати марок.

— А как твоя мать? — спрашивает она. — Ты мне ничего о ней не рассказывал.

— Да и рассказывать-то нечего, — коротко бросает он. — Я с ней не переписываюсь.

— А-а. Ну ладно.

Опять наступает молчание.

Они встают и выходят на балкон, так ничего и не решив. Почти весь двор погрузился в темноту, город тоже затих. Вдали слышны гудки автомобиля.

Он задумчиво говорит:

— И постричься стоит восемьдесят пфеннигов.

— Брось, не думай, — просит она. — Если другие справляются, справимся и мы. Все уладится.

— Послушай, Овечка, — говорит он. — Я не буду выдавать тебе деньги на хозяйство. В начале месяца мы все деньги положим в вазу, и каждый будет брать оттуда, сколько ему нужно.

— Да, — соглашается она. — У меня и ваза есть, красивая, голубая фаянсовая. Я тебе покажу. И мы будем ужасно экономны. Может, я еще научусь гладить верхние сорочки.

— Пятипфенниговые сигареты тоже ни к чему, — говорит он. — За три пфеннига вполне приличные. Но тут она вскрикивает:

— Господи, милый мой, а Малыша-то мы совсем позабыли! Он ведь тоже денег стоит! Пиннеберг размышляет