– Медведь хромой. Из-за этого он и плясать не хочет. У него лапа раненая.

Макдьюи вздохнул.

– М-да, картинка неутешительная…

– Значит, вы пойдете, сэр? – живо спросил Хьюги.

Макдьюи очень не хотелось вмешиваться. Кто их знает, что им померещилось… Там дымно, темно, и все кажется страшнее, чем есть. Но коротенькие фразы Джорди и Джеми врезались в его сознание, и он как будто видел сам беспомощных, замученных зверей. Он вспомнил, что именно Джорди принес ему хромую лягушку, а он его выгнал; и ему показалось, что он в долгу и перед ним, и перед Лори.

– Я подумаю, – сказал он.

Хьюги понял, что в переводе со взрослого это значит: «Я пойду», хотя Макдьюи еще и сам того не знал.

Мальчишки вышли, и Хьюги сказал, задержавшись в дверях:

– Спасибо, сэр. Мы правда пришли из-за Мэри. Но раз уж мы были тут, мы и про это спросили. Джорди очень плачет, сами видите.

Макдьюи положил ему руку на плечо и сказал с неожиданной нежностью:

– Тебе спасибо, Хьюги. Ну, беги!

Когда они исчезли, он долго курил и думал, что же с ним такое. Думал и Джорди Макнэб. В его переводе фраза ветеринара означала: «Я забуду». Не только Макдьюи вспомнил о лягушке и о доме, где жалеют всех беззащитных.

Все у нас изменилось. Никто мне не служит, даже Лори, моя собственная жрица.

Я печальна – это я, воплощение радости, гордости и силы! Я не скачу, и не пляшу, и не взлетаю на дерево. Иногда я даже сомневаюсь, богиня ли я, и не знаю, кто я такая. Мне мерещится какая-то странная, другая жизнь, но я никому о ней не говорю. Даже Макмердоку и Вулли. Кто я теперь? Где я? Почему?

Зовут меня Талифой – я не знаю, что это значит, но Лори это имя понимает и улыбается, произнося его. То ли дело, когда меня называют богиней!

И Лори изменилась. Она реже слушает голоса, чаще смотрит на тропинку и ждет, когда зазвонит колокольчик.

Я-то знаю, кого она ждет и высматривает, и еще больше хочу погубить Рыжебородого.

Погибель ему я создаю, когда Лори сидит и ткет, а я лежу у печки, подобрав лапы, и гляжу на нее сквозь приоткрытую дверь. Дело в том, что занятия наши подобны друг другу.

Станок стоит в пустой, беленой комнате. За окном – лес и ручей, и однажды я видела, как из лесу вышла косуля и положила на подоконник голову. Лори остановилась на минуту, и они поглядели одна на другую так нежно, что я чуть не лопнула от ревности. Я не могу вынести, когда Лори служит кому-нибудь, кроме меня.

Днем, пока светло, солнце заливает комнату, и всеми цветами сверкают мотки пряжи, которые ей приносят фермеры, чтобы она соткала пледы и плащи. Цвета прямо поют и пляшут, а ярче всего сверкают медные волосы. Сосредоточенно глядя на нитки, моя Лори ткет пестрые полоски, пальцы ее летают, а я лежу у печки и сплетаю нити погибели моего рыжебородого недруга.

Творить чью-то судьбу – все равно что ткать. В основу характера – гордыни, жадности, привычек, нетерпимости, тоски, веры, любви и ненависти – мы вплетаем нити случая, нити чужих жизней, встреч с чужими, со своими, с молодыми и старыми, с виновными и невиновными, нити случайных слов и слов сердитых, о которых потом жалеют, нити забытьи вещей, забытых дел, дурных настроений.

Это нелегко. Последний раз я сплела погибель смертному четыре тысячи лет назад. А сейчас мне мешают какие-то силы. Их особенно много в комнате Лори.

Лори ткала, пальцы ее сновали, и вдруг, схватившись за раму, она посмотрела в отчаянии и страхе и крикнула:

– Кто же я? Что со мной? Что с моим сердцем?

Меня охватила черная ревность, такая жестокая, что я выпустила нить. Я побежала к Лори и потерлась о ее ноги. Она рассеянно погладила меня, но смотрела все так же вдаль; и я рванулась к печке, села спиной к двери.

Птицы умолкли; Питер, наш шотландский терьер, заскулил и затрясся; Вулли и Макмердок распушили хвосты и ушли куда-то; Доркас не умывала котят, но нетерпеливо била их лапой, когда они пытались от нее отойти. Небо покрылось тучами; я знала, что стемнеет рано.

Я гордо встала и подняла хвост. Все это сделала я. Я знала, что этой же ночью мне уже не придется делить Лори ни с кем.

Вдруг в сгущающейся полумгле зазвонил колокольчик – так громко, что эхо прокатилось по всей лощине. Галка вскрикнула и улетела, тревожно хлопая крыльями. Питер жутко залаял, а потом заскулил. Застучали Лорины шаги. А я, Баст, богиня и владычица, почувствовала, что снова мешают какие-то силы.

Я осторожно высунулась из-за угла. Никого не было, Лори стояла одна и озиралась. Я вышла и приблизилась к ней. Тогда Питер стал громко лаять и копать лапами у ее ног. И все мы увидели, что под камнем лежит какая-то бумажка.

Лори опустилась на колени, схватила ее и стала читать вслух, – трудно было разобрать каракули, становилось все темнее.

"По-жа-луй-ста, пойдите к цыганам и сделайте там что-нибудь. Они бьют зверей. Они бьют медведя, который больной. Если вы не пойдете, он умрет. Пойдите, пожалуйста. Пре-дан-ный вам Джорди.

Р.5. Это я принес лягушку".

Лори долго стояла на коленях, читала и перечитывала. Потом поднялась и посмотрела вдаль.

У меня вся шерсть поднялась дыбом. Этого я не вплетала! В чем я ошиблась? Что забыла? Что спутала? А может быть, все дело в том, что я вплетала в основу нити злобы, а Лори – нити любви?

– Идите сюда! – позвала нас Лори. – Поужинаем, мне далеко идти.

– Лори, не ходи! – закричала я. – Там гибель и смерть. Я вынесла приговор. Останься со мной. Там тебе нечего делать.

В доброе старое время мои жрицы поняли бы. Но Лори сказала:

– Ты что, проголодалась, Талифа? Идем, идем, а то я спешу, я нужна.

Я чуть не заплакала от злости и отчаяния. Лори ушла в мой храм и вернулась в темном плаще, который она сама сшила. В руке у нее был фонарь, и лицо ее казалось бледнее, а волосы – тусклее. Мы сидели и ждали ее, как верные подданные. Собаки скулили, прикатился ежик, развернулся, сел и сморщил нос. Мы, кошки и коты, сидели со свойственным нам достоинством, обернув хвосты вокруг лап, но по усам можно было понять, что мы встревожены.

– Не бойтесь, – сказала Лори. – Нечего бояться. Ждите меня. Помогу и вернусь к вам.

Она прибавила еще раз: «Не бойтесь», – и пошла по дорожке.

Стадо совсем тихо. Желтый свет фонаря падал к ее ногам. Я тихо шла за ней до поворота, а там вскочила на камень. Желтый свет фонаря помелькал среди деревьев и исчез. «Что будет с Лори? – думала я. – Что будет с моей местью Рыжебородому? Что будет с нами, если она падет и на Лори?»

Всей божественной силой я пожелала Лори вернуться, спастись от цыган, чьи судьбы я сплела с судьбой Недруга. И вдруг мне показалось, что я не богиня, а кто-то другой, неизвестно кто. И этот неизвестный тосковал, так тосковал по какому-то месту или человеку, что, будь это и впрямь я, у меня бы сердце разорвалось.

Внизу мелькнул какой-то свет, и все вернулось. Я снова была богиней.

Свет мелькнул еще раз, разгорелся, я увидела желтое пламя, какое бывает в печке. Оно исчезло, появилось и вдруг красно-желтый отблеск заиграл на небе.

Огонь! Пожар! Пламя!

Что-то горело внизу, в долине. Я застыла от ужаса. Что это? Где Лори? Я не вплетала в мою месть никакого огня. Я не взывала к отцу моему Ра, повелителю пламени.

Огонь разгорался все ярче. Всевидящим оком богини я различила (хотя и не видя их) Лори и Рыжебородого среди языков пламени. Что-то я спутала. Что-то вмешалось, вплелась какая-то нить, и Лори грозит гибель.

Я лежала во тьме, тряслась от страха, а красные отблески все ярче пылали на низких тучах.

Было уже часов девять, когда Макдьюи сделал то, что обещал трем мальчикам, – подумал, поехать ли ему в цыганский табор. Чем больше он думал, тем меньше ему это нравилось. Он не любил вмешиваться в чужие дела. Ему казалось, что надо бы просто зайти наутро к Макквори.