Генерал армии Федор Толбухин повернулся к своему комиссару:

— Все ли готово по вашей части к наступлению, Никита Сергеевич?

— Все, Федор Иванович, — ответил Никита Хрущев. — Без сомнения, Четвертый Украинский фронт одержит очередную сокрушительную победу над фашистскими вшами, сосущими кровь нашей Родины.

Толбухин поджал губы. По-хорошему, Хрущеву следовало бы обратиться к нему «товарищ генерал армии», а не по имени-отчеству. Почему-то комиссары всегда полагали, что они важней настоящих офицеров. Однако Хрущев, в отличие от некоторых (собственно, от большинства) известных Толбухину комиссаров, не боялся запачкать руки ратным трудом. Или даже взять автомат «ППШ-41» на передовую и лично укокошить пару гитлеровцев.

— Дадите ли вы смотр войскам перед атакой на Запорожье? — спросил Хрущев.

— Дам с удовольствием, — ответил Толбухин.

Конечно же, на смотр собрались не все войска Четвертого Украинского фронта—слишком велика была опасность того, что такое скопление людей привлечет налет «люфтваффе». Однако представители всех соединений, собранных советским генералом в мощный ударный кулак, были налицо, выстроившиеся в ряд вместе со своими знаменами, олицетворяющими славные победы. Да, все были на месте — знамена Первой гвардейской армии, Второй гвардейской, Восьмой гвардейской, Пятой ударной армии и, наконец, 38-й и 51-й армий.

— Бравый вид, товарищ знаменосец! — похвалил Толбухин молодого солдата, держащего знамя Восьмой гвардейской армии, на котором красовались лики Маркса, Ленина и Сталина.

— Служу Советскому Союзу, товарищ генерал армии! — пролаял знаменосец в ответ.

Если не считать его губ, он даже не пошелохнулся. Судя по его широкому славянскому лицу, он мог быть родом из какой угодно республики. Однако голос выдавал в нем уроженца Украины, поскольку в его устах русское «г» звучало скорее как «х».

— Все мы служим Советскому Союзу, — сказал Толбухин. — А что именно мы должны сделать для советской Родины?

— Очистить ее от немецко-фашистских захватчиков, — ответил молодой солдат. — И тогда мы сможем начать на своей земле строительство коммунизма. И этот миг скоро настанет.

— Настанет обязательно, — сказал Толбухин и кивнул идущему вдоль строя за ним Хрущеву. — Если все наши бойцы так же хорошо политически подкованы, успех Четвертому Украинскому фронту обеспечен.

После смотра генерал собрал на военный совет командармов—естественно, вместе с их комиссарами. Все они еле-еле поместились в полуразрушенном сарае. При свете керосиновой лампы Толбухин склонился над картой, указывая, по каким именно направлениям будут наступать те или иные части. Генерал-лейтенант Юрий Кузнецов, командующий Восьмой гвардейской, широко улыбнулся, показав щербатый рот.

— Хороший план, товарищ генерал армии, — сказал он. — Захватчики еще пожалеют, что напали на Советский Союз.

— Благодарю вас, Юрий Николаевич, — ответил Толбухин. — Ваше знание местности на подходе к городу поможет нам успешно провести атаку.

— Фашистские захватчики уже жалеют, что напали на Советский Союз, — громко сказал Хрущев.

Генерал-лейтенант Кузнецов склонил голову, признавая свою ошибку.

— Так точно, товарищ комиссар! — ответил он с таким смирением, как если бы был молодым новобранцем, а не ветераном, борющимся с гитлеровцами уже не первый год.

— Никто не сомневается в вашей стойкости и моральном духе, — сказал Толбухин, и даже при свете лампады стало заметно, что Кузнецов покраснел от удовольствия.

Генерал-лейтенант Иванов, командующий Первой гвардейской, повернулся к генерал-майору Рудзиковичу, который совсем недавно принял командование Пятой ударной, и пробормотал:

— Черт меня побери, если Призрак не даст фашистам прикурить.

Вряд ли это предназначалось для ушей Толбухина. Однако для своего звания он был еще молод—всего пятьдесят три—и со слухом у него все было в порядке. Он любил свое прозвище, заслуженное в предыдущих боях. В бесконечных боях с маньяками, грабителями и убийцами, собранными под знаком свастики. Толбухин всегда умел наносить удары врагам тогда, когда они меньше всего этого ожидали—а потом уходить в тень, не дожидаясь ответа.

— Есть ли у кого-нибудь вопросы, — спросил он, — перед тем, как мы пойдем в бой за освобождение Запорожья и всей оккупированной врагом территории?

Он думал, что вопросов не будет, но Рудзикович нарушил молчание:

— Товарищ генерал армии, есть ли смысл в том, чтобы атаковать город с северо-востока и юго-востока одновременно? Не лучше ли будет сконцентрировать все силы на одном направлении?

— План наступления утвержден военным советом Четвертого Украинского фронта, — гневно ответил Хрущев, — и этот план будет выполнен.

— Спокойно, спокойно, — сказал Толбухин своему комиссару, и повернулся назад к Рудзиковичу. — Когда мы атакуем немцев в лоб, ни к чему хорошему это обычно не приводит. Разве не так, Анатолий Павлович? Вместо этого мы их лучше удивим—посмотрим, как им это понравится.

— Боюсь, нам это слишком дорого обойдется, — ответил Рудзикович. — В такое время нам следует больше ценить солдатские жизни.

— Знаю, — вздохнул Толбухин. — Впрочем, рано или поздно у фашистов кончатся людские ресурсы.

Конечно, советские стратеги надеялись на это с того самого момента, как немцы напали на СССР, вероломно нарушив договор, подписанный фон Риббентропом и наркоминделом Молотовым. Но генерал Толбухин указал на свидетельство своей правоты:

— Посмотрите-ка, сколько тут на Украине венгерских, румынских и итальянских солдат, которыми немцы затыкают собственные бреши.

— А еще им приходится размещать венгров подальше от румын, а то ведь передерутся, — добавил Хрущев. Как любой комиссар, он постарался уязвить Рудзиковича не мытьем, так катаньем. — На воре и шапка горит. Это в очередной раз доказывает, что диалектика обеспечивает нашу победу. Если мы отдадим Родине все свои силы, как стахановцы, перевыполняющие норму, то победа будет за нами.

— Анатолий Павлович, мы обсуждали план уже много раз, — почти умоляющим тоном сказал Толбухин. — Если вы хотите его изменить перед самой-самой атакой, вам нужен лучший аргумент, нежели «боюсь».

Анатолий Рудзикович пожал плечами.

— Боюсь, что вы правы, товарищ генерал, — сказал он, делая упор на первом слове. И снова пожал плечами: — Что ж, ничего не поделаешь.

Это русское выражение было старо как мир.

— Товарищи, отправляйтесь в расположение своих частей, — сказал Толбухин. — Атака начнется строго по расписанию. И мы нанесем в Запорожье сокрушительный удар по фашистам. За Родину, за Сталина!

— За Родину, за Сталина! — хором откликнулись командармы, после чего все они вышли из сарая вместе со своими комиссарами. Все, кроме генерал-лейтенанта Юрия Кузнецова, чья Восьмая гвардейская армия базировалась тут же в колхозе номер 122.

— Мы просто обязаны добиться успеха, Федор Иванович, — тихо сказал Хрущев. — Этого требует обстановка на Украине.

— Понимаю, Никита Сергеевич, — так же тихо ответил Толбухин. — Чтобы обеспечить успех нашей атаки, я собираюсь лично возглавить первый эшелон. Со мной пойдете?

Напрягая глаза из-за тусклого света, он посмотрел на Хрущева. Большинство комиссаров спряталось бы после такого вопроса под ближайшую кровать. Хрущев же лишь кивнул:

— Конечно, пойду.

— Молодец! — хлопнул его Толбухин по плечу и посмотрел в глаза Кузнецову и комиссару Восьмой гвардейской. — Пошли.

Ночь выдалась очень темная. Луна, совсем еще молодая, пока не показалась—её время наступало только перед самым рассветом. Лишь звезды освещали путь Толбухину и его товарищам. Он довольно кивнул. Так немецкой авиации будет труднее заметить армии Четвертого Украинского фронта, идущие на Запорожье. Особенно если идти врассыпную.

Он помечтал о поддержке с воздуха, но потом лишь пожал плечами. Много о чем он мечтал в своей жизни—и напрасно. Однако так уж устроен человек—пока он жив, мечтать никогда не перестанет. «Пусть когда-нибудь,»—подумал Толбухин, — «когда-нибудь в ближайшем будущем, мы увидим небо, полное самолетов с красными звездами». Не будь он марксистом-ленинцем, эта мысль была бы молитвой.