Так что теперь Сиградд считался чужаком и для Барсов, и для любого другого из Северных Кланов. И теперь любой из обитателей этих суровых земель вправе был убить Сиградда. Не опасаясь мести со стороны его собратьев.

Причем и сам защищаться Сиградд не мог. Нечем было защищаться. Ибо оружие ему тоже пришлось оставить с внутренней стороны частокола. Так что даже смерть не могла быть избавлением для изгнанника. Но сулила лишь вечное скитание по Нижнему Миру, во мраке и страхе.

В расстроенных чувствах покидал Сиградд родное селение. Шел куда глаза глядят. И все равно, куда. А потому не заметил изгнанник настигшего его чужака. Того самого — старика в плаще и с посохом. И только сейчас к удивлению своему Сиградд заметил, что лыж старик не имел. Зато шел по сугробам, точно по тракту. Вышагивая легко и уверенно.

— Ты помог мне, добрый человек, — произнес старик, поравнявшись с изгнанником, — и теперь я хочу помочь тебе.

— Куда тебе, — печально вздохнув, отмахнулся Сиградд, — жалкий слабый старик — что ты можешь?

— Ну, для начала — показать тебе дорогу, — ничуть не смутившись, изрек давеча спасенный чужак, — а еще поклясться, что, отправившись со мной, ты уж точно ничего не потеряешь. Потому как нечего тебе уже терять. А вот приобрести…

— Ну, пойду я с тобой. И что? — все сомневался бывший охотник, — если не звери нас разорвут, то мои же бывшие собратья зарубят. Или из луков застрелят. Я ведь теперь не то, что тебя — сам себя защитить не смогу.

— Ну, — произнес в ответ старик, — уж, по крайней мере, я не такой и беспомощный.

С этими словами он взмахнул посохом… на вершине которого внезапно вспыхнуло несколько синеватых искр. Взметнувшись над головами Сиградда и его попутчика, миг спустя искры осыпались на снег. И превратились в призрачные фигуры волков. Волки бежали рядом с двумя людьми, окружая их, как и подобает страже.

«Да ведь он и впрямь колдун!» — осенило Сиградда, вспомнившего подозрения одного из бывших собратьев-Барсов на суде.

А следом изгнанник подумал, что и нападение волков тогда, днем, на лесной опушке могло быть подстроено самим стариком-чужаком. Подстроено, дабы — что? Конечно же, надавить на жалость кого-нибудь из местных. И тем подтолкнуть его на нарушение обычая.

Так неужели выходило, что изгнали Сиградда из-за обмана? То есть, колдун намеренно сломал прежнюю жизнь молодого охотника — чтобы заполучить его себе? И для каких, интересно, целей?

Сиградд едва подавил в себе первое же, последовавшее за этими мыслями желание. Оторвать голову истинному виновнику своего нынешнего положения. Старику, набивавшемуся теперь в друзья.

Сиградд готов был убить его — но сдержался. И не только потому, что испугался колдовства. Вдобавок, убив старика, он убил бы надежду. Наверное, последнюю свою надежду на жизнь, а не существование.

«В конце концов, он прав: терять мне нечего, — подумал изгнанник, — а значит, чего я боюсь? И на что могу рассчитывать… кроме этого колдуна? Даже если он злой и коварный, хуже сделать он все равно мне не сможет. Куда хуже-то?»

Громоподобный бой исполинских часов на соборе возвещал богобоязненным жителям Каллена о наступлении полдня. Не ахти какое важное событие для большинства горожан: очередной проживаемый день перевалил за середину. Но для Равенны этот звук нес особый смысл. По крайней мере, сегодня. Ибо этот полдень обещал быть последним в ее отнюдь не долгой жизни. Так что не покривил бы против истины тот, кто сказал бы, что звонили колокола собора по ней, Равенне.

Час назад приходил святой отец — исповедать. Равенна отказалась. Сказала, что не чувствует за собой грехов… по крайней мере, сокрытых. Ведь все, что она могла скрывать, и так уже выдала. Братьям священника по вере. Тем самым, смиренным, но не отступным, кого и стар и млад знают как Святую инквизицию.

Инквизитору и его помощникам не пришлось даже прибегать к орудиям пыток. Достало лишь продемонстрировать хрупкой женщине весь арсенал церковного дознавателя — и хрупкая женщина сломалась. Просто потому, что панически боялась боли. А чересчур живое воображение не преминуло подсказать, какая это могла быть боль… на дыбе, например. Или в «сапоге». Или в тисках. Или когда раскаленный прут касается голой кожи. Да и прикрытой одеждой тоже.

Равенна призналась во всем. И в занятиях колдовством. И в том, что якшалась с дьяволом… да-да-да, это был именно дьявол, а не так называемые «силы природы» и «духи стихий». С отца лжи станется выдать себя за кого угодно. Подвернулся бы человек подходящий. Слабый в вере, лишенный истиной веры — и потому подвластный любому лукавству и искушению, как сухие листья даже слабому ветру.

Не стала Равенна отрицать и то, что хранила, изучала и (о, ужас!) переписывала, дабы сберечь для потомков рукописи безбожных язычников. То есть, идолопоклонников и бесопоклонников. Про то, что многие из этих рукописей достались ей в наследство от матери, Равенна, правда, умолчала. Но лишь потому, что инквизитор не спрашивал.

Наверное, продлись допрос чуть дольше, пришлось бы Равенне рассказать, как она ездила на шабаш. Именно так: на шабаш с вызовом дьявола и гнусной оргией. А не просто на встречу с двумя женщинами, занимавшимися примерно тем же, что и она. И готовыми обменяться знаниями.

Страшно было представить, какие «подробности» приписала бы этой встрече фантазия инквизитора — как цветы на навозе разросшаяся на следствиях обета безбрачия. Но уж, по крайней мере, о ней, встрече Равенны с парой чудом обнаруженных коллег, дознаватель не знал. Поэтому и не спрашивал.

А ближе к окончанию допроса Равенна все-таки не удержалась. И напомнила, не без надежды на оправдание, что колдовством своим спасла жизнь соседскому мальчику, умиравшему от холеры.

Что ж. Кто-то мудрый вроде говорил: «Пока дышу — надеюсь». Вот только в данном случае всякие надежды были напрасны. Какой угодно реакции ждала Равенна от инквизитора. Кроме той, что последовала в действительности.

«Спасла? — со злым… нет, горьким сарказмом переспросил непоколебимый в вере церковный дознаватель, — ты спасла лишь тело мальчика. Волшбой своей и обращением к адским силам погубив бессмертную душу. И теперь я сам и братья мои молимся за то, чтобы эта невинная душа не досталась Нечистому на поругание».

Пришедший для исповеди священник был не чета давешнему инквизитору. Негромкий и мягкий голос. Добрые и понимающие глаза, в которых и в помине не было того фанатичного блеска, с каким дознаватель обращался к Равенне во время допроса. И, как признался сам святой отец, вовсе не за грехами он пришел к обреченной женщине. Но просто дать облегчить ей душу… а заодно хоть напоследок попробовать обратить в истинную веру. И тогда, быть может, Всевышний простит Равенну.

Как бы то ни было, но даже от предложенной душеспасительной беседы она отказалась. Сочла неразумным тратить на нее последний, отпущенный ей час жизни.

С другой стороны, подумала она с запоздалой досадой, когда священник ушел — а на что еще этот час потратить? Последний раз вдохнуть свежий воздух? Полюбоваться солнцем? Съесть что-нибудь вкусное? Ну, так в камере, где держали Равенну, не было даже крохотных оконец. Свежий воздух и дневной свет просто не могли проникнуть туда. С кормежкой в подвалах инквизиции дела обстояли не намного лучше, чем со свежим воздухом. Что до солнца, то его тем более Равенна не видела ни разу в жизни. Как и большинство тех, кто ныне топчет эту землю.

Часы на соборе продолжали бить, когда дверь в крохотную камеру с лязгом отворилась. Равенна успела насчитать семь или восемь ударов.

«Пора», — коротко велел женщине заглянувший монах. Плотный, коренастый и с простым лицом деревенщины.

Ослушаться Равенна не осмелилась. В противном случае пара увесистых кулаков напомнила бы женщине о ее месте в этом мире. И в предстоящем действе.

«Вот диво-то! — подумала Равенна, понуро двинувшись вслед за монахом, — что так, что эдак мне грозит смерть. А я еще чего-то боюсь…»