– Ту сэ куш-шри, ку-ушри, ку-уш-шри-и…

Дарган не понимал их значения, но они злили его, словно имели нехороший смысл. Ему хотелось заставить девушку замолчать, ведь не он набился ей в дружки, а она сама приманила его к себе. Он уже готовился положить ладонь на губы подружки, когда со стороны площади снова прилетел цокот копыт. Девушка вскрикнула громче, чем обычно, рванулась в сторону. Дарган едва успел подмять ее под себя и зажать рот рукой. Но этого оказалось недостаточно, подружка ударила его коленом в пах, укусила за мякоть ладони и закричала так, что рядом взвыла бродячая собака. Стук подков изменил направление, можно было не сомневаться в том, что всадники услышали призыв о помощи.

Не дожидаясь, пока его стащат с девушки за ноги, Дарган вскочил, поддернул шаровары, собрался было броситься в темноту улицы и вдруг осознал, что бежать некуда, потому что конники в гусарских киверах разделились на две группы и взяли маленький дворик перед церковью в плотное кольцо. Иноземка вскрикнула еще раз, в ее голосе послышались злые ноты.

– Куш-шри, куш-шри, – повторяла она раз за разом, норовя ударить насильника ногой.

– Я за тобой не бегал, – ощерился Дарган. Он не понимал, почему эта девка вдруг так разозлилась, когда станичные душеньки при таких занятиях только млели от удовольствия и просили приходить почаще. – Сама завлекла.

Он приготовился принять неравный бой. Кто-то из верховых поджег смоляной факел, еще одна обмотанная ветошью палка вспыхнула с другого конца дворика, осветив его как днем. Дарган вдруг заметил, что ляжки недавней партнерши под платьем измазаны кровью. Озноб прошиб его с ног до головы, он понял, что эта француженка была девственницей. В станице за насилие его ждала бы немедленная расправа, а здесь, в чужой стране, тем более. Руки казака торопливо взялись запихивать полы черкески за ремень, тело напряглось. Оставалась малость – гикнуть и вцепиться пальцами в горло ближайшего всадника, преграждавшего ему путь. В этот момент к гусарам подскакал еще один верховой.

– Господин вахмистр, там, под стенкой, человек лежит, – басовито доложил он.

– Живой? – переспросил вахмистр.

Дарган всадил ногти в ладони, прокусил губу до крови. Он лихорадочно искал выход из столь незавидного положения.

– Шевелится, но голова вся в крови.

– Это дело рук вон того разбойника, – без тени сомнения в голосе сказал вахмистр. – Надо брать кавказского абрека в цепи, иначе утекет.

– Платовский, видать, – попытался присмотреться кто-то.

– У Платова казаки донские, а этот – урядник из дикой дивизии. Вишь, белый капюшон на папахе и черкеска. Кавказец, это точно, они русских не любят. Теперь в парижских газетенках пропишут статейки о русских медведях со звериными нравами. Мол, решили и в Европе восстановить первобытные порядки. Ежели дойдет до царя-батюшки – головы никому не сносить.

– А то…

Дарган вытянулся до боли в сухожилиях, он уже выбрал жертву и теперь искал удобный момент, чтобы прыгнуть на холку лошади и унестись в лабиринты враждебного города. Главное – добыть свободу, а там будет видно.

Но тут пришедшая в себя девушка одернула платье и неожиданно встала. Ее трясло, на щеках выступила нездоровая краснота, делая лицо почти черным. Она подошла к Даргану, вцепилась ему в плечо. Он хотел было отстраниться, но тут же заметил, что подружка пытается улыбнуться. Это было так неожиданно и неестественно, что в голове казака пронеслась мысль, что девица тронулась рассудком.

– Же протест контре, – поведя рукой вокруг, попыталась она что-то сказать, а потом жалко усмехнулась. – Же… месье… камараде… л'амур. Л'амур…

– Гляди-ка, у ней ламур на уме, – удивился один из патрульных. – А мы-то думали, что уже и душу Господу отдала.

– Живучие они, что наши, что ихние…

Гусары переглянулись, вахмистр закашлялся, заставив коня переступить копытами. На некоторое время наступила тишина, казалось, весь патруль во главе со старшим решает сложную задачу, в которой высокий приказ никак не увязывался с необсуждаемой прихотью женщины. И какое решение должно было сейчас перевесить, зависело не только от командира, но и от каждого гусара в отдельности.

– Он же тебя снасиловал, – не выдержал кто-то из воинов. – Какая, к черту, любовь, да ты умом подвинулась, милая?

– Же… се венье, – девушка морщила лоб, пытаясь уяснить, что ей говорят. Она указала рукой на себя. – Же, же… венье… Симпазис авес.

– Он тебя того… невинность привер, а тобой надо было любоваться – адмир, что ты такая красивая, – не унимался гусар, но тут же махнул рукой и повернулся к товарищам. – Тут дело бесполезное, их надо сдать в комендатуру. Пускай разбирается начальство. Она говорит, что сама сумеет оторвать ему яйца, тогда при чем тут мы?!

– Вот то и получила, что надумала. А все-таки, не дай бог, до царя дойдет, – повторился один из патрульных.

Снова воцарилось молчание, нарушаемое лишь короткими восклицаниями девушки, повторяющей одно слово: «Л'амур… л'амур». Она все-таки сумела прильнуть к Даргану и теперь виновато посматривала на него.

Казак, только что готовый сорваться с места, начал отходить от напряжения, не понимая, что происходит и как поступить дальше. Он вихрем улетел бы от этого места, но поведение иноземки заставляло относиться к ней с уважением, подавляющим чувство опасности. Кажется, она влюбилась в него с первого взгляда.

Вахмистр переложил поводья в левую руку, пятерней почесал за ухом, затем надвинул кивер на глаза, махнул рукой и скомандовал:

– Бери в кольцо, в комендатуре разберутся. И того нужно забрать, что под стеной, – он хмуро посмотрел на подчиненных и добавил, как бы оправдываясь. – А если оставим как есть, другой патруль эту историю навесит на нас. Вон, копытами уже стучат.

Со стороны площади послышался звонкий цокот подков.

Ясное утро розоватым золотом окрасило кресты парижских соборов, черепичные крыши дворцов и чугунное литье парковых оград и мостов. Всадники из различных русских кавалерийских частей образовали каре на площади Согласия, находящейся близ Елисейских полей в центре города. Едва ли не последней на построение прискакала сотня терских казаков, в которой служил Дарган, так отличившийся накануне. Сотник в черкеске дорогого сукна с начищенными газырями и при турецкой кривой сабле, похожий на поджарого смоляного горца, гортанным голосом отчитывал казаков:

– Подравняйсь по фрунту, чего как чакалки – стаей! Одного позору мало, так на другой нарываетесь? Сейчас государь всем страху задаст, дай только объявится.

Войска ожидали прибытия самого императора Александра Первого, который за взятие неприятельской столицы должен был в числе прочих наградить и терское казачество боевой шашкой в богато убранных ножнах. Это обстоятельство заставляло бравых молодцев на строевых конях, в барашковых папахах и черкесках распрямлять плечи, подтягивать без того тощие животы. Кони мотали мордами, беспокойно грызли железные удила.

Светлоглазый урядник Дарганов, совсем недавно занимавший место в первом ряду конников и бывший неоспоримым претендентом на место сотника, переместился в середину отряда, как бы под защиту плотно окруживших его станичников. Он крепко провинился, и сегодня, наряду с награждением, ему должны были вынести окончательный приговор, ожидание которого вызывало у него волны холода, катящиеся по спине.

– Даргашка, пошто папах на зенки насунул? Неужто стыдно? Тебе только бы по иноземным скурехам шастать, – не унимался сотник, гарцевавший на кабардинце сбоку строя. – Нашел тощую да белобрысую!… И титьки с алычиные упырья.

– Да он и сам из белобрысых, – со смешком отозвался кто-то.

Сдвинув головной убор на затылок, Дарганов скрипнул зубами, молча окинул заполнившую свободное пространство на площади толпу парижан и тут же дерзко улыбнулся белозубой улыбкой – терять уже было нечего. Но чувствовалось, что за дерзостью казака прячется сильнейшее душевное волнение. Чтобы скрыть его, он встряхнулся и повел очами по сторонам.