Томас некоторое время наблюдал эту сцену, а затем недоверчиво усмехнулся:

– Перестань! – тихо, со смешком, сказал он.

Но в ту же минуту человек исчез. Томас посидел немного, потом лицо его прояснилось, он гневно скривил рот и вытянул лошадей кнутом. Лошади неслись во всю прыть, а Томас был охвачен тревогой, его огромные руки дрожали. Когда он начал съезжать с пригорка по дороге к Спанггору и ветер ударил ему в лицо, он вдруг увидел впереди на дороге нечто темное, похожее на шаль, развевающееся в воздухе и летящее прямо ему навстречу.

Во мгновение ока оно настигло его, угодив прямо в лицо, раздался резкий звенящий звук, словно стальным штырем ударили о камень, и голова Томаса раскололась, как яичная скорлупа...

Томас из Спанггора повалился навзничь, и лошади сами привезли его в усадьбу. Они направились прямо к водопойной колоде, и подбежавший работник увидел, что Томас лежит на дне повозки.

У Томаса из Спанггора открылась белая горячка, и народ, посмеиваясь, говорил, что, дескать, кому суждено быть повешенным, тот не потонет.

Но Томас все-таки еще раз поднялся на ноги. Во время припадков его приходилось удерживать вшестером, сладить с ним было нелегко. Оправившись от припадков, он на какое-то время присмирел и угомонился. Он предпринимал отчаянные усилия, чтобы бросить пить, и от воздержания потерял аппетит и сильно исхудал. Но вот однажды он не выдержал. Он метался, как бешеный бык, который, разнеся в щепки телегу, опрометью мчится вперед, прямо на торфяную избушку и наконец застревает, изувеченный, в огромном густом кусте бузины, и теперь его остается только прирезать на мясо.

Томас без конца сорил деньгами; в тот последний день, когда он был на ногах, он спустил тысячу двести крон. Он продал в Саллинге жеребца и получил деньги. По дороге домой он затеял скандал на пароме.

– Я хочу грести! – внезапно заявил он и с налитыми кровью глазами стал перелезать через сиденья. Было десять часов утра.

– Нет! – отрезал Лауст, один из паромщиков. – Это не дозволено.

Томас перелез через последнюю скамью и схватил Лауста за горло. Тот сидел под тяжелым веслом и подняться не мог, но потом резко откинулся назад и освободился от хватки Томаса.

– Греби, Кристиан! – закричал он товарищу, находящемуся впереди, а затем перелез через сиденье и обхватил Томаса руками. Томас свалил его на дно парома, да так, что вода заплескала о доски, но Лауст тоже был парень не промах: он вскочил на ноги, и они с Томасом схватились не на шутку.

Внезапно Томас стянул Лаусту исландскую куртку со спины на голову и хотел столкнуть его через перила прямо в воду. Но тут Кристиан бросил весла и кинулся товарищу на помощь.

Паром закачало, в проливе было сильное течение. Здоровяки паромщики боролись с Томасом, который вопил и отбивался; они возились с ним целых полчаса, и пот катил с них градом.

Между тем паром приблизился к рыбачьему поселку, и оттуда подоспела помощь. Четверо парней держали Томаса точно борова, а он хрипел, и пена шла у него изо рта.

Наконец он немного успокоился и сошел на берег. В придорожном трактире он потребовал вина, а когда ему отказали, вскочил на ноги, и ярость его была столь велика, что он готов был сокрушить все вокруг. Но, поднимаясь из-за стола, он опрокинул его, стол отлетел к стене и зашиб Томаса. Получив сильный удар в живот, Томас свалился без памяти.

Святой боже! Ему стали натирать уксусом виски и привели в чувство, но, едва опамятовавшись, он поднялся с пола и снова начал буянить. От растерянности его не успели удержать, и он учинил страшный разгром. Он крушил и ломал все, что попадалось под руку, в доме не осталось ни одной целой вещи. Один крестьянин, который подъехал с, поросятами к трактиру, рассказывал потом, что он видел, как огромные стоячие борнхольмские часы вылетели из окна; он долго не мог забыть этой картины. Было уже два часа пополудни, когда люди с опасностью для жизни наконец одолели Томаса. Его связали и повезли домой.

Когда его вносили в дом, Томас поднял связанные ноги, и так лягнул дверной косяк, что посыпалась штукатурка.

Он бушевал до самого вечера, а потом впал в забытье, которое длилось несколько дней и отняло у него последние силы. Но перед смертью он чувствовал себя счастливым.

Он был без памяти, бредил и никого не узнавал, но ему было хорошо. Он вырывал страницы из псалтыря, который ему вложили в руки, и хлопал ими по перине, воображая, что это карты, он выигрывал все игры и заливался счастливым смехом. Он сжимал в кулаке уголок перины и подносил его ко рту, словно бутылку, и повторял: «Твое здоровье, боженька!» И в то время как женщины, окружившие его постель, едва не падали в обморок, сокрушаясь о его заблудшей душе, он потел и хохотал, точно присутствовал на развеселой пирушке. Он так блаженствовал, что, казалось, ему становится лучше. Но посреди веселья он вдруг обессилел, лег немного передохнуть и почти сразу же умер.

Теперь он лежит на пустынном кладбище в Гробёлле, где один могильный холм почти ничем не отличается от другого.