Что касается периода, в течение которого созревала Гражданская война, то речь идет именно о страстнум состоянии радикалов-евреев всех направлений, которое стоило море крови всему обществу и особенно русским. Вспомним, как раскручивалось колесо этого механизма. Евно Азеф возглавил боевую организацию эсеров — а жертвы, которые понесло от нее чиновничество на глазах населения, были поистине массовыми. Богров взялся убить в театре Столыпина — что его толкало? Урицкий, возглавив Петроградскую ЧК, проявил потрясшую город жестокость — убить его и тем самым вызвать ответный «красный террор» идет Каннегисер. Тут же Фанни Каплан стреляет в Ленина. Троцкий организует убийственную кампанию по «изъятию церковных ценностей» — посмотрите состав комиссии.
Это состояние политизированное еврейской элиты отражено в множестве воспоминаний и литературных памятников эпохи. Кровавую вакханалию, культ жестокости времен Гражданской войны воспевали Багрицкий и Бабель. За рубежом Р.Якобсон и В.Шкловский в модных ресторанах «тешились байками» сотрудника ГПУ Осипа Брика о том, как пытали и расстреливали русских священников («Для нас тогда чекисты были — святые люди» — вспоминает Лиля Брик в 60-е годы, и А.Ваксберг в 1998 г. тает от умиления).
В качестве главной причины гражданской войны часто выдвигается экспроприация частной собственности у помещиков и буржуазии (земли, предприятий, финансов). Это — взгляд «от истмата». На деле никто и никогда не идет на смерть ради собственности. Причины гражданских войн лежат в сфере ценностей (идеалов): изъятие собственности важно не тем, что наносит экономический ущерб, а тем, что воспринимается как нестерпимое посягательство на порядок, признаваемый законным и справедливым. То есть, к войне побуждает не рациональный интерес, а ненависть — категория духовная.
Задолго до появления сознательной ненависти возникла бытовая, органичная неприязнь к низшему сословию, забывшему свое место, «начавшему говорить». Неприязнь эта именно органичная, подсознательная, М.М.Пришвин, например, не признает ее наличие в своих дневниках в рациональных рассуждениях, она прорывается в бытовых зарисовках. Он записал в дневнике 14 июня 1917 г.:
«Приезжают два члена земельной комиссии описать мою землю, два малограмотных мужика, один спрашивает, другой записывает, спрашивает небрежно, без плана, записывает на грязном лоскутке бумаги кривульками, путаными рядами, вверх, вниз, сбоку нечиненным карандашом, слюнявя и облизывая пальцы. Объясняю им, как что — нужно разграфить бумагу и над графами заголовки подписать. Шемякин суд.
— Дожидаемся, — говорят, — дезинфекции.
Что такое «дезинфекция», объяснили: «Конторские книги».
Соседу рассказываю про дезинфекцию, он смеется и говорит: «Робеспьеры, Робеспьеры!»
Перерастание такой неприязни в ненависть в среде имущих классов и значительной части культурного слоя России отмечалось многими наблюдателями уже начиная с лета 1917 г. М.М.Пришвин записал в дневнике 19 мая 1917 г.: «Сон о хуторе на колесах: уехал бы с деревьями, рощей и травами, где нет мужиков». 24 мая он добавил: «Чувствую себя фермером в прериях, а эти негры Шибаи-Кибаи злобствуют на меня за то, что я хочу ввести закон в этот хаос». 28 мая читаем такую запись: «Как лучше: бросить усадьбу, купить домик в городе? Там в городе хуже насчет продовольствия, но там свои, а здесь в деревне, как среди эскимосов, и какая-то черта неумолимая, непереходимая».
Это отношение интеллигенции и буржуазного «среднего класса» к русскому крестьянству как «эскимосам» было фундаментальной предпосылкой для взаимной ненависти Гражданской войны. Еще А.Н.Энгельгардт в своих «Письмах из деревни» отмечал это непонимание реальных условий труда и быта крестьян, непонимание того, что они в тисках этих реальных ограничений нашли наилучший способ хозяйства, причем такой, что не приводил их к одичанию, и погружению в цивилизацию трущоб. У М.М.Пришвина, вернувшегося в деревню весной 1917 г., это непонимание выражено очень красноречиво — «фермер в прериях среди негров и эскимосов».
И все же у Пришвина это непонимание диалектично, он видит в этих «эскимосах» непонятный для него потенциал развития. 27 апреля 1918 г. он записал в дневнике:
«Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях…
После разрушения армии сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь — бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков… Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах.
Самое ужасное, что в этом простом народе совершенно нет сознания своего положения, напротив, большевистская труха в среднем пришлась по душе нашим крестьянам — это торжествующая средина бесхозяйственного крестьянина и обманутого батрака… Вот моя умственная оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть».
Это «чудо» и произошло, М.М.Пришвин ошибся — простой народ создал могучую власть, именно потому, что «большевистская труха пришлась по душе нашим крестьянам». Но это было потом. Как проницательный наблюдатель, М.М.Пришвин пришел к выводу, что уже в начале лета 1917 г. возможность диалога и взаимопонимания между либералами и крестьянством быстро иссякала, отторжение утрачивало рациональный характер и не могло быть остановлено обращением к логике. 15 мая 1917 г. он пишет большое письмо своему другу, писателю П.С.Романову, который советовал ему стать делегатом Государственной Думы в Орловской губернии. Он излагает в письме свои первые наблюдения о главных установках крестьянства и их отношении к собственности. Звучат поистине трагические ноты — налицо полное расхождение крестьян с либеральной программой Февральской революции. Приведу здесь выдержку, в которой Пришвин описывает лишь один эпизод:
«Расскажу вам, как это вышло. Однажды приходит ко мне депутат от сельского схода и спрашивает моего совета, как быть с нашим священником: второй раз в обходе помянул „Николая Кровавого“. Священника этого я знаю… — тридцать лет на одном и том же месте поминал благоверного, как тут не ошибиться! „Просто, — говорю, — он ошибся“. — „Нет, сознательно, — отвечает депутат, — и его, и супругу, и наследника помянул, и как помянул, гул пошел по церкви (пятнадцать человек солдат вышли и совершили возле церкви великое бесчинство). А другие, кто остался, поняли, что новый переворот совершился и что так оно и следует молиться опять за царя“.
Приходим на сход,… погорланили, поспорили и остановились на том, чтобы священнику сделать проверку, пусть он отслужит через неделю в воскресенье молебен на лугу, и все уполномоченные от деревень молебен прослушают…
Еду я из города к себе в убийственном настроении, спешу попасть к молебну — назначен молебен на выгоне против церкви в два часа дня. Около этого времени подъезжаю и вижу — несут на выгон хоругви, как красные знамена, с надписью: «Да здравствует свободная Россия! Долой помещ.». И так на всех знаменах одинаково: помещики сокращенно с точкой и через «е». Батюшка, старый человек, выходит из церкви ни жив, ни мертв, начинает молебен слабым голосом. Уполномоченные впиваются в него глазами, вслушиваются… Мало-помалу батюшка справляется с собой, служба его увлекает, голос крепнет, он забывается и вдруг «Побе-еды, Благоверному императору… — ах! — державе Российской… Побе-еды…» Опять и на поверочном молебне! Гул, ропот, смех — жалко, противно, глупо…