Через час они кончили свой ужин и стали оттаивать снег для питья волкам и себе. Затем наступила ночь, и при свете костра Брэм вырыл себе яму в снегу для ночлега и укрылся санями, которые перевернул над собой вверх полозьями. Филипп же постарался устроиться как можно удобнее в своем спальном мешке, сверх которого положил еще и палатку. Огонь погас. Храп Брэма дал Филиппу понять, что человек-волк уже заснул. Но прошло еще много времени, прежде чем удалось задремать и Филиппу.

Но он тотчас же и вскочил от полученного им толчка в плечо.

— Пора вставать! — раздался над ним голос Брэма.

Было так темно, что, когда он поднялся на ноги, Брэма было вовсе не видно. Слышался только его голос около волков. Это он их запрягал. Уложив на сани спальный мешок и палатку, Филипп зажег спичку и посмотрел на часы. Было три четверти первого.

Целых два часа они ехали, не останавливаясь, прямо на запад. После этого небо прояснилось, высыпали яркие звезды без числа и осветили вокруг них все. Они ехали теперь по такой же унылой равнине, как и тогда, когда Филипп в первый раз увидел Брэма. То и дело зажигая спички, он продолжал наблюдать направление и посматривал на часы. Было уже три часа, а они все еще мчались на запад. К удивлению Филиппа, они пересекли небольшую группу деревьев. Эта рощица из корявых, низкорослых сосен занимала собою пространство не более полудесятины, но теперь уже было ясно, что они приближались к тайге.

От этой рощицы Брэм свернул круто на север, и еще через час они уже то и дело стали встречать по пути отдельные деревья, которые с каждой милей становились все чаще и крупнее, пока наконец они не въехали в дремучий строевой лес. До рассвета они проехали по этому лесу восемь или десять миль. А когда наступил рассвет, серый и угрюмый, то они вдруг оказались около какой-то хижины.

Сердце Филиппа забилось от волнения. Наконец-то здесь он разгадает тайну золотых волос! Такова была его первая мысль. Но когда они подъехали к хижине поближе и остановились у крыльца, он вдруг почувствовал разочарование. В хижине не жил никто. Из трубы не выходил дым, и самая дверь была до половины занесена сугробом снега. Но его мысли тотчас же и прервались, потому что Брэм щелкнул плетью и волки рванулись вперед. Брэм опять дико засмеялся, его хохот потряс собою лес, и отовсюду издалека его повторило эхо.

С той самой минуты, как они покинули эту заброшенную и заметенную снегом хижину, Филипп уже сбился с направления и потерял счет времени. Ему казалось, что Брэм уже подъезжает к месту назначения, да и волки смертельно устали. Стал отставать и сам Брэм и то и дело присаживался на сани. Но все-таки они мчались еще вперед, и Филипп с нетерпением всматривался вдаль перед собою.

Было уже восемь часов утра. Прошло уже два часа, как они миновали заброшенную лачугу, — и вдруг они въехали в расчищенное в лесу местечко, в центре которого оказалась другая избушка. С первого же взгляда на нее Филипп догадался, что она была уже обитаема. Тонкая струйка дыма поднималась у нее из трубы и чувствовался вообще запах жилья. Филипп мог видеть одну только ее крышу, так как со всех сторон эта бревенчатая избушка была обнесена высокой в шесть футов оградой, сделанной из толстых сосновых кольев, вбитых в землю.

Шагах в двадцати от того места, где Брэм остановил своих волков, в этой ограде была калитка. Брэм подошел к ней, навалился на нее плечом, и она отворилась.

Затем с полминуты он молча смотрел на Филиппа, и в первый раз за все время Филипп заметил странную перемену, вдруг происшедшую у него в лице. В нем уже не было ничего звериного. В глазах появился какой-то новый блеск. Тонкие, крепко стиснутые губы разжались, и он задышал вдруг так часто, точно испытывал какое-то большое возбуждение. Филипп не двигался и не говорил. Он слышал за собой беспокойное визжанье волков. Он поднял глаза на Брэма и, увидев на его лице выражение радости и предвкушения чего-то интересного, вдруг почувствовал в сердце боль от ужасных предположений, и столь острую, что невольно всплеснул руками. Брэм не заметил его жеста. Он смотрел в это время на хижину и на выходивший из ее трубы дымок.

Затем он посмотрел на Филиппа и сказал ему:

— Можете входить, мсье.

Он распахнул перед ним калитку, и Филипп вошел. Постояв немного, чтобы убедиться в намерениях Брэма, он услышал, как человек-волк запирал за ним калитку.

— Входите, — сказал Брэм, — а то мне нужно впускать сюда волков.

Тогда Филипп понял. В пространстве между изгородью и избушкой помещались волки, и Брэм дождался, когда Филипп войдет в избушку, чтобы впустить их сюда. Филипп отвернулся, чтобы не выдать своего испуга. От калитки до крыльца избушки была протоптана в снегу тропинка, и он с горьким чувством заметил на ней следы от маленьких женских ног. Но даже и тогда он не хотел верить тому, что так упорно и настойчиво предполагал. Почему бы этой женщиной не могла быть индеанка, которая жила вместе с Брэмом, или эскимосская девушка, которую он купил где-нибудь за Полярным кругом?

Он молча подошел к двери. Он не постучался в нее, а прямо отворил и вошел.

Все время стоя у калитки, Брэм дождался, когда он войдет в избушку, и когда Филипп наконец утонул в ее глубине, он откинул голову назад и стал так весело и победно хохотать, что даже его усталые звери насторожили уши и стали прислушиваться.

И как раз в эту самую минуту Филипп уже стоял лицом к лицу с тайной золотых волос и сплетенной из них петли.

Филипп вошел в избушку Брэма Джонсона с западной стороны. С восточной же стороны через единственное окошко в нее врывался свет от тусклого северного солнца и отражался на противоположной перегородке. В этой перегородке была дверь, и как раз в двери стояла девушка.

Когда Филипп увидел ее, то она вся была залита светом, и первое его впечатление было таково, что вся ее голова, точно облаком, была покрыта великолепными волосами, из которых и была сплетена знаменитая золотая петля. Он заметил по остаткам от некоторых прядей этих волос, что таких силков было сделано уже довольно много и что, по-видимому, Брэм Джонсон употреблял их для ловли зверей. Вторым его впечатлением было то, что своим появлением он помешал ей одеваться и что она была поражена, когда увидела его прямо перед собой.

Затем с крайним волнением он прочел все то, что было написано у нее на лице. У него даже похолодела кровь. Он никогда еще не видел таких глаз. В них светилась душа, перенесшая тяжкие муки. Она была бледна как смерть. Ей можно было дать на вид лет двадцать, не больше, но от пережитого и переживаемого ада она казалась старше. Видно было, что она находилась в постоянной агонии и желала смерти.

— Я, кажется, вас побеспокоил, — обратился к ней Филипп. — Я — Филипп Брант, офицер пограничной стражи…

Он не удивился, что она ему не ответила. В эти два-три момента он прочел всю ее историю у нее по лицу так ясно, как если бы она сама рассказала ему ее на словах. Он не стал задавать ей вопросов, ни о чем не расспрашивал ее, потому что никаких сомнений для него уже не существовало. Он знал только одно, что должен теперь убить Брэма Джонсона во что бы то ни стало, как только представится для этого первый удобный случай.

Девушка не двигалась, а только глубоко и горько вздохнула. Когда он повторил ей те же самые слова, которые сказал уже при входе, то заметил в ее глазах выражение испуга. Как вдруг она подбежала к окну, ухватилась за подоконник и выглянула на двор. В это время Брэм перегонял через калитку во двор своих волков. Когда она обернулась снова к Филиппу, то вид у нее был такой, точно ей угрожали плетью. Это удивило и заинтересовало его. Когда он подошел к ней, то она вдруг отпрыгнула от него. И его поразило в ней то, что при ангельском выражении ее лица на нем были написаны ужас и безумие. Она протянула вперед голые руки, чтобы не дать ему подойти к ней, и вдруг громко и как-то дико вскрикнула.