Позже она назовет это любовью с первого взгляда.

Так оно и было, если ее любовь — это жажда лучше узнать Тоби Лэзендера, всегда быть рядом с необычным молодым человеком, который умел и развеселить ее, и давал возможность почувствовать себя необыкновенной. Всю свою жизнь она прожила взаперти, и в результате внешний мир грезился ей загадочным, но веселым и счастливым. И вот теперь вдруг явился посланец оттуда, явился и принес с собой счастье, и она влюбилась в него прямо там у ручья.

Он еще никогда не видел такой красивой девушки. Кожа у нее была бледная и чистая, глаза голубые, над большим ртом прямой нос. Когда волосы подсохли, они стали похожи на золотые нити. Тоби почувствовал, что она умеет настоять на своем. Но на вопрос, можно ли ему прийти снова, он услышал печальное:

— Отец не разрешит.

— Разве мне нужно его разрешение?

— Вы ловите его рыбу, — сказала она.

Потрясенный, он посмотрел на нее:

— Так вы дочь Слайза?

Она кивнула.

Тоби расхохотался:

— Ну и ну, ваша матушка, должно быть, была ангелом!

Если бы так, но нет. Марта Слайз была толстой, мстительной и грубой.

— Как вас зовут?

С грустью она посмотрела на него. Свое имя она ненавидела и не хотела, чтобы он произносил его. Она решила, что разочарует его своим уродливым именем и, подумав так, тут же решила, что это напрасный страх; едва ли ей позволят снова встретиться с ним. Значит, и до ее имени ему просто не будет никакого дела.

— Так как же? — настаивал Тоби. Она пожала плечами:

— Неважно.

— Нет, важно, — воскликнул он. — Важнее, чем небо, чем звезды, чем райское блаженство, чем сегодняшний обед! Скажите же мне, наконец!

Она рассмеялась над его горячностью.

— Вам и в самом деле незачем это знать.

— Еще как нужно! Иначе мне самому придется придумать для вас имя.

Она улыбалась, глядя на ручей. И опять нахлынуло смятение. А вдруг он изобретет что-нибудь еще более несуразное? Произнося свое имя, она в смущении потупила взор.

— Меня зовут Доркас.

Она замерла в ожидании насмешки, но он молчал, и она с вызовом повторила:

— Доркас Слайз.

Тоби задумчиво покачал головой.

— Полагаю, мне надо придумать вам другое имя. Этого и следовало ожидать.

Молодой человек наклонился к корзине для ситника, взял розово-красный цветок лихниса и медленно повертел перед глазами, разглядывая его.

— Я буду звать вас Кэмпион, что значит лихнис.

Имя сразу же понравилось девушке, будто она только и ждала, чтобы ее так нарекли. Кэмпион. Снова и снова она мысленно повторяла: «Кэмпион». Она наслаждалась этим словом, пробовала на вкус, понимая вместе с тем, что это несбыточная мечта.

— И все-таки Доркас Слайз.

Уверенным, непоколебимым тоном он возразил:

— Вы Кэмпион. Отныне и навсегда.

Он поднес цветок к лицу, глядя на нее сквозь лепестки, потом поцеловал его и подал ей.

— Кто вы?

Она потянулась за цветком. Сердце у нее билось так же учащенно, как перед греховным купанием. Дрожащими пальцами девушка взяла стебелек.

— Кэмпион, — едва слышно отозвалась она.

В тот миг ей показалось, будто во всем мире нет никого, кроме нее, Тоби и этого хрупкого прекрасного цветка. Он посмотрел на нее и тихо проговорил:

— Я буду здесь завтра днем.

И снова подступила безысходность.

— Я не смогу.

Ситник срезали только раз в неделю, и другого предлога отправиться к ручью не было. Да и теперь надо спешить. Тоби выжидательно смотрел на нее.

— Когда вы здесь будете?

— На следующей неделе.

Тоби вздохнул:

— А я буду в Лондоне.

— В Лондоне?

— Отец отправляет меня поупражняться в юриспруденции. Не слишком усердно, говорит он, лишь настолько, чтобы избавиться от услуг адвокатов. — Он глянул на небо, прикидывая время. — Я бы лучше пошел сражаться. Это — правда.

Ему было двадцать четыре, а воевали и те, что гораздо моложе.

Он сел.

— Скучно здесь будет, если пуритане придут к власти.

Она кивнула. Она-то знала, пуритане уже управляли ее жизнью. Она повыше подколола волосы.

— В воскресенье я буду в церкви.

Он посмотрел на нее.

— Притворюсь пуританином.

Он состроил мрачную гримасу, и она расхохоталась.

Время было расставаться. Он должен был идти в соседнюю деревню, где как раз сейчас подковывали купленную им лошадь. Обратный путь в замок Лэзен был неблизкий, но теперь, в предвкушении назначенной встречи дорога пролетит незаметно.

— До воскресенья, Кэмпион.

Она кивнула. Даже разговаривать с ним было грешно, так, по крайней мере, сказал бы отец, но и противиться искушению не было сил. Такова уж была ее любовь, романтическая, но безнадежная, беспомощная. Потому что она была дочерью своего отца, полностью в его власти, и звали ее Доркас Слайз.

Хотя теперь ей очень хотелось бы стать Кэмпион.

Тоби нарезал для нее ситник, превратив однообразное занятие в игру, и ушел. Она смотрела, как он шагал на север вдоль ручья, и мечтала идти рядом с ним. Куда угодно, только подальше от Уэрлаттона.

Она несла домой ситник, укрыв фартуком, цветы лихниса, а ее брат Эбенизер, весь день, тайно следивший за ней, притаившись в тени огромных буков, прихрамывая, спешил к дороге на Дорчестер, чтобы перехватить отца.

Ее звали Доркас, а ей хотелось бы зваться Кэмпион.

Спину Доркас ожег кожаный ремень.

Тень Мэттью Слайза на стене в ее спальне уродливо расползлась. Он принес к ней в комнату свечи, расстегнул ремень. На его массивном лице запечатлелось бремя гнева Господня.

— Блудница! — Его рука, взмахнув кожаным ремнем, снова опустилась. Гудвайф Бэггерли, вцепившись в волосы Кэмпион, тащила ее по кровати, чтобы Мэттью Слайзу было сподручнее пороть.

— Потаскуха!

Он был крупным человеком, крупнее всех своих работников, и сейчас на него накатывало бешенство. Его дочь купается нагой в ручье! Нагой! А потом шепчется с каким-то шалопаем.

— Кто это был?

— Не знаю! — Ее голос прерывался рыданиями.

— Кто?

— Не знаю!

— Врешь!

Снова опустился ремень, заставив ее взвизгнуть от боли. Приступ гнева полностью завладел им. Он порол ее, твердя, что она грешница. Ярость распирала его. Концом ремня он задевал за стены и потолок и продолжал экзекуцию, пока ее визги не превратились в безнадежные всхлипывания. Сама же она свернулась клубочком возле подушек. На запястье, там, где прошелся ремень, проступила кровь. Гудвайф Бэггерли, чьи руки по-прежнему были запущены в волосы Кэмпион, выразительно посмотрела на хозяина:

— Еще, сэр?

Мэттью Слайз жадно хватал воздух. Его короткие черные волосы растрепались, красное лицо было перекошено еще не перебродившей яростью.

— Блудница! Потаскуха! Бесстыдница!

Боль была ужасна. Спина покрылась синяками и кровоподтеками, кожаный ремень оставил следы на ногах, животе и руках. Не было сил произнести хоть слово, и она едва слышала слова отца.

Однако эта заторможенность только распаляла его. Ремень рассек воздух и полоснул ее по бедрам. Она вскрикнула. Черное платье едва ли смягчало силу ударов. Мэттью Слайз хрипел. Ему было пятьдесят четыре года, но для своих лет он был по-прежнему необыкновенно силен.

— Голая! Женщины принесли грех в этот мир, а грех женщины — ее нагота. Это христианский дом! — Он выкрикнул последние слова, сопроводив их взмахом ремня. — Это христианский дом!

За окном прокричала сова. От ночного ветра колыхались занавески, трепетало пламя свечи, заставляя дрожать огромную тень на стене.

Мэттью Слайза трясло, но гнев его иссякал. Он подпоясался ремнем и застегнул пряжку, поранив ею руку, но даже не заметил этого. Только приказал Гудвайф:

— Пусть спустится, когда приведет себя в порядок.

— Слушаюсь, сэр.

Это была не первая порка в жизни девушки — она уже и со счета сбилась, сколько раз отец изливал на нее гнев Господа при помощи своей правой руки. Она всхлипывала, уже не чувствуя ничего, кроме боли. Гудвайф Бэггерли шлепнула ее по щеке: