На третий земной день после ухода мужчин у меня развился острый приступ клаустрофобии. Я решила выбраться из нашего подземелья и погулять по Нью-Йорку. Внутри Рамы было темно, но мне было настолько худо, что я пошла прочь. Было холодно, и я запахнула плотную летную куртку на выступающем животе. Пройдя несколько минут, я услыхала вдали знакомый звук. По позвоночнику пробежал холодок, я остановилась. Адреналин прихлынул и в организм Симоны: она отчаянно брыкалась, пока я слушала звуки. Через минуту шорох повторился, словно бы металлические щетки зашелестели по металлу. Перепутать было нельзя — по Нью-Йорку прогуливался октопаук. Я поспешно вернулась домой и стала дожидаться появления света на Раме.

Когда наступил день, я вышла наверх и принялась бродить по Нью-Йорку. Оказавшись возле того амбара, где упала в яму, я усомнилась: действительно ли октопауки выходят лишь по ночам? Ричард всегда настаивал, что они ведут ночной образ жизни. За первые два месяца, пока мы удалялись от Земли — прежде чем соорудить у входа предохранительную решетку от нежеланных гостей, — Ричард построил несколько грубых передатчиков (он еще не понял, как определить раманам качества, требующиеся для радиодетали) и разместил их вокруг логова октопауков. Полученные результаты свидетельствовали, что те выходят на поверхность лишь ночью. Потом октопауки обнаружили его устройства и вывели их из строя, но к тому времени Ричард уже считал свою гипотезу окончательно подтвержденной.

И все же мнение Ричарда не могло утешить меня, когда я вдруг услыхала громкий и совершенно незнакомый звук, доносившийся со стороны нашего подземелья. Я как раз стояла внутри амбара и разглядывала яму, в которой едва не погибла девять месяцев назад. Пульс немедленно подпрыгнул, по коже побежали мурашки. Более всего меня тревожило, что звук раздается из мест, отделяющих меня от моего раманского дома. Я принялась осторожно красться в сторону звука, стараясь прятаться за стенами зданий и не высовываться. И наконец обнаружила источник шума — это Ричард отрезал кусок сетки миниатюрной ножовкой, прихваченной им с «Ньютона».

Они с Майклом спорили, когда я на них наткнулась. В сотне метров к востоку от нашего подземелья, возле одного из ничем не примечательных строений, располагалась относительно небольшая сетка, примерно в пять сотен узлов, в виде квадрата со стороной метра в три. Майклу казалось неразумным срезать ее. И когда они увидели меня, Ричард как раз демонстрировал достоинства упругого материала.

Мы несколько минут обнимались и целовались, а потом я выслушала отчет о Большой вылазке. Путешествие оказалось несложным. И вездеход, и лифт были в рабочем состоянии. Приборы показали наличие радиации возле военного корабля, однако мужчины не стали там задерживаться и трогать корабельные припасы. Научные же данные не претерпели никакого ущерба. С помощью собственных программ уплотнения информации Ричард переписал данные из памяти на кубики, совместимые с нашими переносными компьютерами. Чтобы устроиться поудобнее, они прихватили с собой разные инструменты, в том числе и ножовку.

И вплоть до рождения Симоны Майкл и Ричард усердно работали. Дополнительная химическая информация из базы данных позволила облегчить процедуру получения необходимых вещей от раман. Я даже поэкспериментировала, добавляя к еде безвредные эфирные масла и разную простую органику, чем добилась некоторого улучшения ее вкуса. Майкл обставил себе комнату, Симоне соорудили колыбель, наша ванна была значительно усовершенствована. С учетом всех ограничений мы устроились почти сносно. Может быть, скоро… Ага, пищит — пора кормить девочку.

В последние тридцать минут дня моего рождения, прежде чем он канет в историю, я хочу вернуться к воспоминаниям о том, что было до него и что повергло меня в уныние предыдущим утром. Для меня день рождения всегда был самым ярким событием в году. Время Рождества и Нового года особенное, но они — общие для всех праздники. А дни рождения обращены непосредственно к личности. В свои дни рождения я всегда предавалась размышлениям и раздумьям о моем жизненном пути.

Если постараться, я, наверное, вспомню подробности каждого дня рождения, начиная с пяти лет. Впрочем, иные воспоминания навевают такую грусть… утром меня мучила невыносимая тоска по дому. Но и пребывая в глубоком отчаянии, отдавая себе отчет во всей неопределенности нашего бытия, я не могла пожалеть о том, что Симона пришла, чтобы разделить со мной жизнь. Нет, мы — скитальцы, скованные единой цепью, мать и дитя, разделяющие чудо сознания, которое называется жизнью.

Подобная связь объединяла меня и прежде не только с отцом и матерью, но и с дочерью Женевьевой. Удивительно, как ярки мои воспоминания о матери. Она умерла двадцать семь лет назад (мне тогда было только десять), но оставила по себе замечательную память. Последний мой день рождения, который мы встретили вместе, был вовсе не ординарным. Мы поехали в Париж на поезде. Отец был в новом итальянском костюме и выглядел просто великолепно. Мать выбрала одну из своих ярких и пестрых национальных одежд. Увенчанная многослойной короной волос, она казалась истинной принцессой сенуфо, каковой и была до свадьбы с отцом.

Мы пообедали в ресторанчике возле Елисейских полей. А потом побывали в театре: труппа чернокожих танцоров исполняла пляски племен Западной Африки. После представления нас пустили за кулисы, где мать познакомила меня с одной из плясуний, женщиной рослой, прекрасной и необычайно темнокожей. Это была одна из ее родственниц из Республики Берег Слоновой Кости.

Я слушала их разговор на сенуфо, старательно вспоминая те отрывки из него, которые удалось запомнить три года назад на празднике поро, и опять удивлялась тому, как оживляется лицо матери, когда она оказывается среди своих. Но сколь бы замечательным ни был тот вечер, я предпочла бы обычную вечеринку с подругами — ведь мне же было всего десять лет. И когда мы возвращались поездом обратно в свой пригород, в Шилли-Мазарин, мать заметила мое разочарование.

— Не грусти, Николь, — проговорила она, — будет у тебя вечеринка на следующий год. Мы с отцом хотели напомнить тебе о другой половине твоей крови. Ты гражданка Франции и живешь в этой стране, но ведь наполовину ты

— негритянка сенуфо, и твои корни глубоко уходят в обычаи Западной Африки.

Даже сегодня я помню danses ivoiriennes[2] в исполнении родственницы матери и ее коллег… Мне вдруг представилось, как я вхожу в прекрасный театр с моей десятилетней Симоной, но фантазия испарилась — за орбитой Юпитера театров не существует. Быть может, даже идея театра навсегда останется незнакомой моей девочке. Как интересно.

Утром я рыдала отчасти потому, что Симона никогда не узнает своих дедов и бабок или, наоборот, они навсегда останутся для нее мифическими персонажами, она будет знать их лишь по снимкам и видеозаписям. Никогда не услыхать ей дивный голос моей матери. И не увидеть нежных и ласковых, любящих глаз моего отца.

После смерти матери отец всегда старался отметить мой день рождения чем-нибудь особенным. На двенадцатый, когда мы только что перебрались в Бовуа, мы с отцом гуляли под легким снежком в буквально наманикюренных садах Шато-де-Вилландри. В тот день он обещал мне, что будет рядом всегда, когда я буду нуждаться в нем. Я крепко держалась за его руку, мы шли среди живых изгородей. Я поплакала, признавшись ему — и самой себе, — как боюсь, что и он тоже покинет меня. Отец обнял меня и поцеловал в лоб. Он-то сдержал свое обещание.

В прошлом году — наверное, в другой жизни — день рождения встретил меня в поезде, уже на территории Франции. В полночь я не спала, все переживала дневной разговор с Генри в шале на склонах Вейсфлухйоха. Я не сказала ему тогда, хотя он и явно интересовался, что Женевьева — его дочь. Я лишила его этого удовольствия.

Тогда в поезде я думала, справедливо ли скрывать от дочери, что ее отец