В воскресенье вечером Конечный еще раз разговаривал с доктором Гварой, после ужина, перед обходом врача; они долго прогуливались вдвоем по коридору, говорил главным образом Конечный, а социолог внимательно слушал, лишь изредка умелыми вопросами направляя часто отвлекавшегося Конечного в основное русло, он был намного выше Конечного и поэтому слегка наклонялся к нему, и, шагая так рядом с приземистым, уже слегка располневшим мужчиной, явно приноравливая свои широкие шаги к его мелким шажкам, всем своим спортивным силуэтом выражая внимание к собеседнику, он казался молоденьким студентом, усердно фиксирующим в памяти ценные изречения знаменитого профессора, моментами он даже совсем по-мальчишески морщил свой гладкий, загорелый лоб, некоторое подмеченное Конечным накануне искусственное возбуждение у него явно прошло, и в его светлых глазах не то спортсмена, не то альпиниста вспыхивало искреннее любопытство и даже преданность и нежность.

Конечный не записал в тетради этого разговора, вероятно, потому, что случай, имевший место ночью или вернее, к утру, привлек к себе все его внимание.

В понедельник он записал:

Ночью меня разбудил ужасный крик, мы все проснулись, так как спим с открытой верхней фрамугой, было еще темно, но, когда я сел на постели и отодвинул занавеску, оказалось, что уже светает, мы сразу догадались, что случилось что-то в женском отделении, оттуда доносился тот жуткий крик, помню, когда я работал в милиции, однажды осенью 1946 года кричала похоже у нас в отделении молодая девушка, связная банды НВС, но капрал Куна запихнул ей в рот тряпку для чистки обуви, и она замолчала, но крик, разбудивший нас, был еще громче, от него делалось страшно, я проверил время, было двенадцать минут шестого, но даже когда все стихло, никто не заснул, и только потом санитарка, которая пришла мыть пол, рассказала, что та в розовом халате, звать Моникой, вышла потихоньку из палаты, разбила стекло в коридоре и хотела выброситься из окна, но не успела, ее вовремя задержали, она ужасно порезалась стеклом, ее тут же перевели в хирургическое отделение, и еще неизвестно, вернется ли она сюда, меня это событие сильно взволновало, я подумал, что, возможно, ошибся и зря подозревал беднягу, а может, наоборот, ее толкнули на этот отчаянный шаг угрызения совести, сознание, что она позволила завербовать себя на грязное дело, может, она поначалу верила, что поступает правильно, а потом разобралась, что к чему, все возможно, всю правду я, должно быть, так никогда и не узнаю, разве что она, поправившись, постарается связаться со мной, чтобы рассказать, как оно было, но я ей худого слова не скажу, зла на нее не держу, да и Господь Бог, надо думать, простит ее после смерти, и на Страшном суде тоже.

Вторник

Утром перевели доктора Гвару в нашу палату на бывшую койку Француза, он очень симпатичный и хорошо воспитанный человек, о себе говорит мало, я не расспрашиваю, но думаю, что он здесь проходит курс лечения от алкоголизма, сколько же ценных личностей разрушает и даже уничтожает спиртное, алкоголь — опасный враг человека и человечества, мы играли в бридж впятером, я выиграл один роббер из семи, а второй из двенадцати проиграл, потому что меня томила тревога и карта не шла, тревога во мне все возрастала, может быть, оттого, что я слишком много думаю, но я решил, что обязан сделать это усилие, чтобы ничего не пропустить и чтобы мое заявление принесло ожидаемые результаты, не пропало даром, и вот я терзаюсь мыслями об этом проклятом мире и об аде, какой выпадает человеку при жизни, кабы не дети, я бы впал в отчаяние, до того я измучен, и мне все время кажется, что за моей спиной происходит что-то, о чем я не знаю, отсюда моя нервозность, и то, что я зря заподозрил Рафала, а потом ту несчастную девушку, хотя я не могу поклясться, что на ней нет никакой вины, что-то ведь было, раз она решила лишить себя жизни, я тоже подумывал было о самоубийстве, когда был со всех сторон окружен агентами, они, как я уже писал, были разбиты на двойки и тройки, следили за каждым моим шагом, даже когда я поездом или автобусом ездил на работу в Лидзбарк, не было дня, чтобы двое или трое таких молодцов не ехали со мной, они даже не таились, такие, должно быть, получили инструкции, открыто повторяли каждое мое движение, я не мог кашлянуть, чтобы кто-нибудь из моих ангелов-хранителей сразу же не закашлял, а стоило мне выйти в коридор, как тут же из других купе выходили агенты, потом в Лидзбарке провожали меня с вокзала до самого здания ГПК, передавая по цепочке один другому, а на работе меня тоже окружала толпа штатных Иуд, я сжимал челюсти и старался заниматься своим делом, но какая может быть производительность труда в подобных условиях? тем более, что и дома у меня не было ни отдыха, ни покоя, ведь мои враги не ограничились тем, что подкупили моего шурина, гр. Виктора Томашевского, они нашли путь и к моей жене и так ее настроили против меня, что она очень изменилась к худшему, завела тайком от меня разные знакомства с чужими мужчинами, забросила дом и детей, такая мне была от нее благодарность за мой труд и преданность, добро у нее валялось под ногами, а она его топтала, я часто прямо с ума сходил, не зная, что думать о ее супружеской верности, и был одинок, как камень на дороге, друзья ушли, семья изменила, меня окружали одни только враги, за что мне все это? был день, когда я совсем уже было решил покончить с собой, броситься в реку или под поезд, чтобы прекратились, наконец, эти муки, но Господь Бог удержал меня от этого шага, и все же, чувствуя, что близок к сумасшествию, я в тот же день, который чуть не стал для меня последним, ничего не сказав дома никому, даже жене, пошел на вокзал, прождал несколько часов, под неусыпным оком агентов, до отправления поезда на Познань и ночью приехал в Т., не знаю, потеряли шпионы мой след или нет, я тогда настолько устал, что совсем не думал об этом, и прямо с вокзала отправился к своей сестре, гр. Барбаре Конечной, искать у нее спасения, а она, хотя мы почти не поддерживали отношений и после войны виделись всего несколько раз, встретила меня по-сестрински, увидев, в каком я состоянии, стала вокруг меня хлопотать, но я не мог ничего ни сказать, ни объяснить, как только заговаривал о моих делах, меня начинали душить слезы, и тогда сестра, напуганная моим состоянием, использовала свои знакомства в Епископате, где она работает, и устроила меня в клинику к доктору Стефану Плебанскому, и это было для меня большое счастье, правда, в течение первых недель рука врага и там меня доставала, так ловко подбирая себе агентов из числа больных и персонала, что я постоянно был под наблюдением, каждое мое движение передразнивали, только позднее, видя, что мне становится лучше, они отступились, отложив на потом дальнейшие козни и махинации, это известный метод, применяемый при пытках, чтобы жертва раньше времени не отдала концы, ей дают передышку, а потом, отдохнувшую, пытают с новой силой, меня в гестапо в Сувалках били ужасно, особенно по ногам, они у меня так опухли, что я совсем не мог ходить, несколько раз терял сознание, тогда меня обливали водой, приводили в чувство и на какое-то время оставляли в покое, но стоило мне чуточку окрепнуть, как все начиналось сначала, а было мне в ту пору семнадцать лет, я думал, что мне конец, что придется, совсем еще не пожив, умереть от рук фашистов, я никогда сильным не был, зато был очень впечатлительным, ведь мать меня родила шестым, из нее старшие дети уже все соки высосали, поэтому я невысокого роста и со слабой нервной системой, когда меня, подкупив одного гестаповца, вытащили из тюрьмы, отец, хотя у него всегда был твердый характер, всплеснул руками и заплакал, увидев, что осталось от его родного сына, не человек, а тень, будто я встал из могилы, ведь за три месяца следствия я пережил ужасные вещи, мне до сих пор снится иногда, что меня пытают, я весь голый, трясусь от холода и страха, и хотя глаза у меня закрыты, чувствую, ко мне подходят два-три гестаповца, слышу их тяжелое дыхание, вот они уже рядом, вдруг один, стоящий сзади, хватает меня рукой за горло, запрокидывает голову назад, а второй рукой, тяжелой и потной, затыкает мне рот, чтобы я не кричал, и тогда двое других начинают бить меня ногами в поясницу и в пах, и колотить железными прутьями по ногам, ужасный сон, я просыпаюсь в поту, дрожа, сажусь на постели, но жена рядом спит спокойно, сон у нее здоровый, крепкий, дети тоже спят, я один в темной комнате, вся моя жизнь встает у меня перед глазами, а потом то главное несчастье, что на меня свалилось, и у меня нет никакой надежды на то, что смогу когда-нибудь снова радоваться жизни, ох! совсем не так я представлял себе свою жизнь после победы над Германией, всегда трудился, не покладая рук, многие, даже родная жена, обижались, что я ничем не интересуюсь, кроме работы, обзывали служакой, а ведь я вовсе не ради карьеры старался, а ради блага общества, и по этой причине ко всем директивам сверху относился внимательно и выполнял их на своем участке, правильно рассудив, что не удастся построить новое общество без дисциплины и непримиримой борьбы нового со старым, я всегда поддерживал наш строй и Народную власть, состою в Профессиональном союзе с момента начала трудовой деятельности, то есть уже 15 лет, с военного учета меня сняли по состоянию здоровья, но как бывший партизан являюсь членом Союза борцов за свободу и демократию, а также членом Объединенной крестьянской партии, всегда отличался сознательностью и гражданственностью, а теперь, в связи с павшими на меня подозрениями, отстранен от участия в общественной, политической и экономической жизни страны, и очень из-за этого страдаю, как поляк и патриот строя, за победу которого боролся, и поэтому умоляю Вас, Гражданин Первый Секретарь, рассмотрите мою Апелляцию как справедливый и любящий отец, а Господь Бог Вам этого не забудет и наверняка ко всем Вашим заслугам и благодеяниям, оказанным польскому народу, присовокупит и этот акт милосердия и справедливости, у меня хотя и нет высшего образования, но я знаю, что Вы, как радетельный хозяин, следите за каждым, даже самым маленьким колоском, чтобы ни одно зернышко не пропало, ибо все мы, сыны и дочери Народной Польши, подобны огромной волнистой ниве, Вы же — солнце, которое греет и ускоряет процесс созревания, чтобы, когда придет время уборки урожая, скосить нас для общего блага, и пусть так оно и будет, во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь.