И немцы на следующий день направили телефонную линию уже по новому пути, по открытому полю, в обход леска. Она стала недоступной, и тут Наумова взяла тоска. Он слышал перестрелку на недалекой передовой, но уже ничем не мог содействовать товарищам, а рану тем временем затянуло, он чувствовал, что может попробовать пробраться к своим. Рана пожилого Кинасяна затягивалась медленнее. Он еще плохо двигался. Видя, как от нетерпения мается его друг, он сказал однажды:

— Слушай меня, Иван, слушай и делай вывод. За все, что ты для меня сделал, спасибо, А сейчас слушай, говорю тебе серьезно: оставь меня и выбирайся к своим. Хоть один из нас цел будет.

Он сказал это и сам был не рад. Наумов в сердцах даже по земле ударил самодельным своим костылем.

— Плохо же ты обо мне думаешь, Атык Акопович.

Чтобы я, Красной Армии сержант, чтобы я, советский парень, да раненого товарища в беде бросил — за что мне такая обида? Уж не дурману ли ты нажевался, часом, пока я за водой ходил?

И, бросив пилотку оземь, сказал:

— Эх, папаша, коли выходить, так вместе выйдем. Выйти, пробиться к своим — эта мысль захватила друзей. Ночью Наумов пробрался к немецкой передовой, перелез через траншеи, наткнулся на проволочное заграждение. Тем временем Кинасян, превозмогая боль едва зарубцевавшихся ран, тренировался в ползании, чтобы быть меньшей обузой товарищу.

Наконец Наумов отыскал подходящее для перехода место, где передовая примыкала к опушке леска и шла по полю переспевшей, исхлестанной ветрами пшеницы. И вот, выбрав ненастную ветреную ночь, он поднял, как говаривали тверичане, "на кошла" товарища и поволок его через пшеничное поле к немецким траншеям. Сквозь стебли пшеницы видели силуэты солдат из боевого охранения. Наумов выбивался из сил. Передышки становились все более длительными. Но близость своей передовой заставляла забывать и усталость и боль, гасила ощущения страха, который испытывают даже самые храбрые люди. И все-таки, переползая ничейную полосу, он окончательно изнемог. Шелестел дождь, и сквозь этот шелест друзья слышали сзади немецкую, спереди русскую речь. Но сил, чтобы поднять друга, Наумову уже не хватало. Так они и лежали рядом. Потом Иван жарко шепнул в ухо другу:

— Папаша, поползи маленько сам. Рядом же, совсем рядом, у своих.

И Кинасян пополз. Пополз и задел рукой сигнальную жилу. Белая ракета взвилась в дождевую мглу, осветив все мертвенным светом. Наумов успел затолкнуть друга в какую-то воронку до того, как с одной и с другой передовой по направлению к ним протянулись сверкающие нити трассирующих пуль. Лишь под утро стрельба стихла.

А на рассвете часовой из нашего передового охранения отпрянул и судорожно схватился за винтовку: перед ним из кустов возник, будто вырос из-под земли, заросший до самых глаз истощенный человек в обрывках красноармейской формы. На спине он тащил еще более заросшего и страшного человека. И услышал часовой хриплый голос:

— Свои. Не стреляй, зови начальство.

Ну, а по прошествии времени из тыла подошла польская фура, на нее уложили двух друзей. Им повезло: они выползли в расположение именно своего батальона. На радостях солдаты не пожалели заветных запасов, которые хранятся до случая на дне вещевых мешков, именуемых на солдатском языке сидорами. Друзья так плотно закусили и выпили, что их сонными доставили в медсанбат, находившийся на окраине этой самой Дембицы, где мы живем.

Необыкновенное происшествие это закончилось с неделю назад. Два наших Саши — майор Шабанов и майор Навозов — сообщили о нем в Советское информбюро. Третий наш Саша, известный фоторепортер, правдист, капитан Устинов, снял друзей в госпитале. Ну, а я написал о них корреспонденцию. Озаглавил я ее любимой фразой сержанта Ивана Наумова "Смерть нас еще подождет", послал вместе с ней и устиновские негативы. Боюсь, однако, что начальник военного отдела «Правды» генерал Галактионов, мужчина, к нашему брату литератору весьма строгий, заголовок этот забракует, найдя в нем элементы недопустимого фатализма, а снимки и вовсе не дадут, ибо сержант Иван Наумов и рядовой Атык Кинасян, как ни трудился над ними Устинов, подыскивая подходящий ракурс, выглядят далеко не так, как полагается выглядеть по уставу бойцам доблестной Красной Армии.

Что же касается смерти, то ей действительно придется еще подождать.

С некоторых пор наш военно-корреспондентский корпус на Первом Украинском фронте стал получать мощное пополнение. Помимо капитана Устинова, о котором я уже упоминал, к нам на подкрепление прислали из «Правды» майора Сергея Борзенко.

Имя это в наших военкоровских кругах занимает особое место. За три с лишним года войны немало военных корреспондентов, представляющих собой самый немногочисленный род войск, отличалось в боях на разных фронтах, награждены медалями и орденами, и некоторые из них очень большими. Но Герой Советского Союза среди нас, как мне кажется, пока еще один. Именно он, Сергей Борзенко. В телеграмме, которая мне пришла из «Правды», так и написано: "Авангард. Корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому. К вам на усиление вашей группы направился Герой Советского Союза Сергеи Борзенко. Встретьте, представьте командованию фронта и по возможности обеспечьте машиной. Генерал Галактионов".

Но и до этой телеграммы мы уже были наслышаны о Борзенко. Украинский журналист из Харькова, выросший из рабкоров, он, став корреспондентом армейской газеты "За честь Родины", с одним из первых десантных катеров ночью под покровом тумана форсировал Керченский пролив. В завязавшемся бою командиры погибли, и Борзенко, оказавшийся среди десантников старшим по званию, принял командование на себя. До того как подоспели подкрепления, он командовал, и очень толково командовал обороной маленького, как говорят военные, пятачка на прибрежной полосе. Днем командовал, отражая натиск врага, сам ходил в штыковые атаки, а по ночам писал корреспонденции и в свою армейскую газету и в «Правду». Их он направлял с лодками, на которых подвозили подкрепление, боеприпасы и продовольствие. И корреспонденции эти шли не только по прямому назначению, то есть в печать, но и использовались командованием как оперативные сводки и политические донесения, написанные хотя и не по форме, однако весьма точно.

Мы приготовились встретить Борзенко как полагается. Но шли дни, прошла неделя. Борзенко все не было. Мы смалодушничали, съели и выпили все, что было заготовлено. Потом неожиданно в «Правде» появились две его корреспонденции, толковые, квалифицированные, присланные с нашего фронта.

И вот однажды, когда я отсыпался на сеновале после довольно сложного полета за Вислу во вражеский тыл к польским партизанам, действующим в лесах южнее города Кольце, вдруг скрипнули ворота. В душную сенную полутьму полоснул луч жаркого дневного солнца. Кто-то вошел и, как я слышал, опустился в сено недалеко от меня.

Я приподнялся. Невдалеке сидел симпатичный майор, голубоглазый, русый, очень загорелый. Сидея и покусывал травинку. На простецкой хлопчатобумажной застиранной гимнастерке виднелась Золотая Звезда. Он застенчиво улыбнулся:

— Что, разбудил? — И, встав, представился: — Борзенко. Сергей Александрович… Можно, и даже лучше, Сережа.

И хотя глаза у него были голубые и какие-то детские, а улыбка совсем застенчивая, рукопожатие его было мужественное, крепкое.

— Где же вы пропадали? Мы уже больше недели получили от генерала телеграмму с приказом встретить вас, устроить, представить начальству и так далее.

Голубые глаза засветились иронией.

— Уж очень он заботливый, этот наш генерал… Давно не бывал на фронте. Плох бы я был военный корреспондент, если б ждал, пока меня встретят, проводят и устроят. Я побывал в армии Пухова и у танкистов Лелюшенко. Здорово воюют. Может, читали мои заметочки в «Правде»? Так что не беспокойтесь, спите себе, я у вас тут ненадолго… Брагина, между прочим, видел. Есть у вас с ним связь?