Он энергично тряхнул головой, откинул волосы, которые тут же снова упали ему на лоб, и продолжал:

— Мы его спрашиваем: «Что будем делать? Говори, не то в обком пойдем!» А он отвечает: «Годовой план снабжения будет выполнен». А что это, товарищи, значит? Это значит, что этот самый товарищ Смирнов надеется в четвертом квартале додать то, что мы недополучили весной и летом. А что такое, товарищи, четвертый квартал в наших суровых условиях Заполярья? Это, значит, зима, снег по макушку и опять же полярная ночь. Конечно, мы и в зимних и в ночных условиях будем дома, строить. Но продуктивность-то, качество-то — они ведь разные! Словом, комсомольцы просят обком партии принять меры. Все!

Когда парень произносил последние фразы, его лица уже совсем не было видно. Волосы закрыли и лоб я глаза, но он был так увлечен и так яростно рубил воздух своей сжатой в кулак рукой, что, видимо, не замечал этого. Сказав «все», он в последний раз махнул правой рукой и, приглаживая левой свои непослушные волосы, сел.

Потом выступали еще двое незнакомых мне людей. Они говорили на ту же тему. Если совещание, как сказала мне секретарша, началось в восемь, то, значит, оно длилось уже второй час. Речь шла о каких-то неполадках в жилищном строительстве, которому по вине Смирнова не хватало цемента, леса и многих других строительных материалов.

Потом говорил тот самый Смирнов, на которого обрушился русоволосый. Он чем-то напомнил мне нашего Кондакова. Говорил уверенно, спокойно, часто обращаясь непосредственно к Баулину. Приводил цифры, которые подтверждали, что промышленность строительных материалов не может так сразу справиться с огромным планом жилищного строительства, что область во многом зависит от поставок из соседней области, где сосредоточено много цементных заводов…

Весь подтекст его речи заключался в том, что. есть причины, понять которые доступно только серьезным, опытным людям, вроде него, Смирнова, и, конечно, Баулина, и которые не в состоянии понять крикуны вроде русоволосого парня по фамилии Липатов.

Смирнов так и сыпал цифрами, фактами, ссылался на разные учреждения, убеждал, доказывал… А мне слышалось, будто он говорит: «Конечно, им, Липатовым, «низовке», не понять того, что понимаем мы, руководители. Конечно, им разрешается покричать, покритиковать; он, Смирнов, понимает это и готов нести нелегкое бремя руководителя, вынужденного считаться с правом «масс» на критику. Но теперь, когда они, представители этих масс, воспользовались своим правом, можно и закончить, разойтись и приступить к очередным руководящим делам, которые доступны только нам, товарищам проверенным и облеченным…»

Он говорил негромко и невозмутимо. Своей подчеркнуто холодной, сдержанной манерой говорить он походил на человека-машину. Но я чувствовал, что, в отличие от робота, Смирнов сознательно усвоил эту манеру, стремясь показать всем, что принадлежит к особым, руководящим людям, которым чужды страсти, смены настроений и все такое прочее, свойственное обыкновенным, не приобщенным к руководству личностям.

И я подумал, что Смирнов — с его манерой держаться, говорить, со всей его формальной аргументацией — в присутствии этих ершистых, темпераментных людей кажется каким-то анахронизмом. Неужели собравшиеся здесь не чувствуют подтекста речи Смирнова? Неужели их не оскорбляет проникающая каждую фразу этого человека уверенность в том, что они, эти люди, за исключением, конечно, Ваулина, ничего не решают, что им и не дано ничего решать?

Меня все это возмущало. Усилием воли я взял себя в руки. И вдруг тревожная мысль прорезала мое сознание: «А зачем Баулин пригласил меня сюда? Почему не попросил подождать конца совещания в приемной или, сославшись на занятость, не направил ко второму секретарю?

Да ведь все очень просто, элементарно просто! Баулин знал, что я буду просить цемент: я предупредил его об этом еще по телефону. И вот, вместо того чтобы попросту отказать, он заставил меня прослушать все, что говорилось на этом совещании. «Всем цемента не хватает! Слышал? — спросит меня Баулин, когда все разойдутся. — Ну, вот тебе и ответ».

Я был так раздосадован, так разочарован своей внезапной догадкой, что почти пропустил заключительное слово Баулина. Да и говорил он очень недолго: сказал, что вопрос о состоянии жилищного строительства в области будет обсуждаться на ближайшем заседании бюро обкома и что это совещание дало для бюро важный материал.

Люди поднялись, заговорили, задвигали стульями. Липатов подбежал к Смирнову и, размахивая рукой перед самым его носом, стал в чем-то горячо убеждать. Смирнов оставался спокоен, слегка улыбался и медленно, аккуратно складывал в портфель свои бумаги.

Баулин стоял у двери и прощался с выходящими людьми. Я ждал, когда же Баулин обратит на меня внимание. Наконец мы остались вдвоем.

Я хорошо запомнил Баулина таким, каким видел его тогда, в первый раз. Изрезанное морщинами лицо выглядело сурово и настороженно. И когда он говорил, мне казалось, что секретарь обкома все время следит за собой, контролирует себя, свой голос, выражение лица, чтобы не появилась на нем случайная, неоправданная улыбка…

С тех пор я ни разу не видел первого секретаря обкома. И сегодня мне было достаточно одного взгляда на Баулина, чтобы заметить: что-то в нем изменилось. Я не сразу определил, что именно, но что-то изменилось в лучшую, «веселую» сторону. Потом я понял: Баулин помолодел. Да, да, это именно так, он выглядел помолодевшим, несмотря на очки, которых я не видел на нем полтора года назад!

Да и держался он как-то очень непринужденно. И, может быть, мне это только так показалось, но и сама комната — баулинский кабинет — представилась мне сегодня совсем не сумрачно-официальной, как прошлый раз, а тоже веселой и светлой. Впрочем, это, может быть, оттого, что тогда был вечер, а сейчас солнце светило прямо в окно.

Баулин плотно прикрыл дверь и медленно направился ко мне. Посмотрел на меня, почему-то усмехнулся, снял очки, сунул их в карман пиджака и сказал:

— Ну, здравствуй, товарищ Арефьев!

Он протянул мне руку, и я пожал ее. На какое-то мгновение он задержал мою руку в своей, оглядел с ног до головы и улыбнулся.

— Растешь…

Я не понял, было ли это вопросом или утверждением и к чему относилось его замечание: к тому ли, что я теперь начальник строительства, или я в самом деле стал выше ростом.

Я сказал:

— А вы за это время точно помолодели, товарищ Баулин.

Он ничего не ответил.

Некоторое время мы оба молчали. Потом Баулин спросил:

— Сколько же времени прошло с тех пор, Арефьев?

Я смутился. Вспомнил, что вел себя тогда глупо, резко, даже грубо… Потребовал немедленно, вопреки всем планам и сметам, строить дома для наших рабочих…

А ведь он мне помог. Не постеснялся признать, что был неправ, сделал вид, что не заметил моей взбалмошной, мальчишеской выходки…

— Полтора года, — тихо ответил я. — Даже больше…

— Полтора года… — задумчиво повторил Баулин и добавил: — Мчится время… Летит!

Эти последние слова он произнес совсем уже другим тоном, весело и громко, точно его очень радовало сознание, что время летит. Потом Баулин положил руку на мое плечо и повел по длинному кабинету к своему письменному столу.

Я шел и думал, что за перемена произошла все-таки в этом человеке. Если бы меня в те минуты спросили, в чем она проявилась, в каких словах Баулина, в каких поступках, я не знал бы, что ответить. И тем не менее я ощущал ее. Ощущал во всем: в манере Баулина говорить, в том, как он со мной поздоровался, как положил руку на мое плечо…

Мне казалось, что в Баулине исчезла та сдержанность, я бы сказал — скованность, которая бросилась мне в глаза во время нашего первого знакомства.

И мне самому стало весело и легко на душе.

Баулин сел за письменный стол и показал мне рукой на глубокое кожаное кресло.

— Ну, выкладывай свое дело, Арефьев! Я слушаю.

На какое-то время неожиданная приветливость Баулина, его явно приподнятое настроение заставили забыть о неприятностях, приведших меня сюда. Теперь слова Баулина вернули меня к действительности.