— Господин председатель, — вспылив, заявил офицер, — я вижу, что нам никак не договориться с представителями РСФСР… Я считаю, что предлагать нам какие то пять тонн никеля — просто издевательство… Не лучше ли прекратить наши совещания…

— Я предлагаю то, что мы можем, — ответил я. — И я нахожу, что употребление таких непарламентских выражений, как «издевательство», едва ли уместно… Что же касается предложения оборвать переговоры, то я не возражаю…

— Нет, позвольте, господа, — вмешался предсе­датель, — я объявляю перерыв на пять минут… Поговорим частным образом.

Перерыв. Председатель долго доказывает что то офицеру. Потом обращается ко мне и начинает убеж­дать меня «прибавить». Я отвечаю, что действую по директивам моего правительства и ничего не могу приба­вить. Всё взволнованно беседуют. Ко мне подходит note 102офицер Главного штаба и извиняется за допущенную им резкость в пылу спора.

— Но, если бы вы знали, — прибавляет он в пояснение, — до чего нам необходим никель и в воз­можно большем количестве…

— Понимаю, — ответил я. — И вот, если вы не будете вести себя так напористо в ваших требованиях и станете предъявлять их в форме более терпи­мой, я вам прибавлю…

— Нет, господин секретарь, — перебил он ме­ня, — дело не в том… Мне просто непонятно, чего вы так скупитесь. Ведь вы предлагаете гораздо меньше, чем вам разрешено…

Напомню, что наши переговоры по прямому проводу перлюстрировались. А у нас в центре были очень за­интересованы этими переговорами и благополучным окончанием их, и притом как можно скорее. И в своем нетерпении и в своей нервности готовы были итти на го­раздо большие уступки. Нас торопили и обо всем без стеснения сообщалось по прямому проводу. Я знал, что все наши беседы с центром были известны немцам и, конечно, это очень затрудняло нашу задачу при переговорах…

Но так или иначе, 8 Октября переговоры были благополучно закончены, и соглашение по этой первой тор­говой сделке между двумя правительствами непосредствен­но, было подписано. Мы с Меньжинским, несмотря на всю спешность и на все препятствия, выторговали все, что могли, и взамен угля, дали требуемые немцами товары в значительно меньшем количестве, чем нам было раз­решено и рекомендовано центром. И сейчас же встала другая неотложная и спешная задача: отправить уголь с таким рассчетом, чтобы пароходы успели note 103разгрузить и выйти обратно до замерзания нашего порта в Петербурге.

И уже с самого начала переговоров, в предвидении благополучного их окончания, мы заранее позаботились о необходимых подготовлениях к быстрой отправке угля. По инициативе Меньжинского, Иоффе предложил мне заняться этим делом, которое должно бы­ло быть сосредоточено в Гамбурге, где у нас было на­мечено учредить консульский пункт. И поэтому Иоффе предложил мне занять этот пост и одновременно числиться консулом и для Штетина и Любека, где тоже предполагалось открыть консульские функции, с чем можно было, однако, не спешить…

Все то, что мне, пришлось пережить в посольстве, все эти дрязги, наушничанья, — все это оставило на мне очень тяжелый след. Я чувствовал себя не ко двору и внутренне рад был уйти из посольской среды. А по­тому, после недолгих размышлений, я согласился… Но тут началась новая, уже внепосольская склока. Не буду подробно останавливаться на ней, коснусь лишь вкратце.

За время ведения переговоров о покупке угля, в Берлине успели побывать Воровский и Стучко. Это совпа­ло с тем моментом, когда мне было предложено место консула в Гамбурге. Оба они отнеслись отрицательно к этому проекту. Начались новые интриги, новые дрязги. И Воровский, и Стучко, пользуясь своим влиянием в центре, стали энергично противодействовать моему назначению, одновременно нашептывая на меня и самому Иоффе…

— Скажите, пожалуйста, Георгий Александрович, — обратился ко мне как то Иоффе, предупредив, что его вопрос конфиденциален, — что у вас было с Воровским и Стучко? Почему они так недружелюбно к вам note 104относятся? У меня такое впечатление, точно тут есть что то личное, какие то старые счеты…

И он сообщил мне довольно подробно о том, что оба эти товарища очень отрицательно относятся к вопро­су о назначении меня консулом… Однако Иоффе, не об­ращая внимания на их наговоры, желал поставить на своем, и успел уже сообщить в центр о своем решении. И туда же с своей стороны писали Воровский и Стучко. От Чичерина пришла телеграмма, в которой он, скло­няясь на их сторону, решительно и в недопустимо резком тоне заявлял, что считает меня совершенно неподходящим для поста консула.

Заварилась новая каша.

Я был в курсе всей этой дрязги и обратился к Иоффе с официальным заявлением, что прошу не считать меня кандидатом, что я не хочу всей этой склоки.

— Ну, нет, Георгий Александрович, — ответил Иоффе, — я на это не согласен… Я им не уступлю, и я не принимаю вашего заявления…

Меньжинский тоже настаивал, чтобы я не отказы­вался.. Иоффе же счел себя лично задетым и ответил Чичерину в весьма резкой форме. Меньжинский с сво­ей стороны тоже кому то писал и настаивал на моем утверждении… Далее в дело вмешался и Красин, кото­рый был в то время в России и который по прямому проводу настаивал на том, чтобы я и не думал сни­мать своей кандидатуры. Наконец, не помню уж как, в дело был втянут и сам Ленин, ставший на сторону Иоффе, Меньжинского и Красина… В результате была по­лучена новая телеграмма от Чичерина, в которой он соглашался на назначение меня консулом, но лишь вре­менно…

Тут я решительно запротестовал. Снова резкая note 105телеграмма со стороны Иоффе, в которой он говорил, что в этом факте, факте согласия на назначение меня временно, он не видит ничего иного, как стремление оскорбить меня, и что он категорически протестует против этого незаслуженного оскорбления… В результате получилось полное безотговорочное утверждение, подписанное тем же Чичериным.

Не могу не отметить, что все поднятые Воровским и Стучко дрязги, произвели на меня удручающее впечатление. Было противно до глубины души… По настоянию моих друзей, Красина и Меньжинского, аргументировавших пользою дела, а также Иоффе, переведшего в сущности, все дело на вопрос своего личного самолюбия, я вынужден был в конце концов согласиться…

Кстати, упомяну, что в течение этой склоки у меня как то раз произошло объяснение с Воровским. Он пришел ко мне по какому то делу в мой кабинет. Хотя отношения у нас, как я выше говорил, были боле, чем холодные, он не ограничился официальным запросом, а счел нужным сделать мне несколько комплиментов по поводу той позиции, которую я занял в переговорах об угле… В частности, он очень одобрял меня за то, что я повлиял на устранение от дела Парвуса. И еще он выразил свою радость по поводу того, что я буду назначен гамбургским консулом…

— Полноте, Вацлав Вацлавович, комедию ломать, — резко оборвал я его. — Ведь я же хорошо знаю, как вы относитесь к этому вопросу… хорошо знаю, как вы всячески стараетесь сорвать мое назначение… Меня это мало интересует, но увольте меня от ваших любезностей!..

Он стал уверять меня, что это неверно, что он ничем не проявлял себя в этом вопросе, наоборот, note 106всячески поддерживал мою кандидатуру перед Иоффе… Меня взорвало от этой новой лжи и я резко оборвал его и сказал, что больше не хочу говорить на эту тему, и попросил его перейти к цели его обращения ко мне, как к секретарю посольства…

Я перехожу к моим воспоминаниям о работе в Гамбурге. Но, расставаясь с описанием всего пережитого на советской службе, в Берлине, я позволю себе сказать несколько слов от себя лично.

Как я и обещал в своем обращении к читателю, я пишу только правду, все время стараясь быть строго объективным и описывая действительность, встающую передо мной резко до картинности, не позволять себе выражений возмущения и негодования. А между тем в про­цессе всего того, что мне приходилось переживать, я, жи­вой человек, человек, шедший на службу к большевикам не карьеры ради и не ради наживы, а лишь во имя идеи служения родине, не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило вокруг меня… И все это, как оно и понятно читателю, не могло заглушить внутри ме­ня тяжелых сомнений, размышлений и пр.