Панас Григорьевич Гордиенко взял в руки стакан и поднялся, нависая своим крупным телом над столом, заставленным закусками и графинами с вином.

— За воскрешение из мертвых, дорогой ты мой человек, — сказал он и закрутил головой. — Это надо же такому приключиться!

Сегодня в доме Панаса собрались участники событий, которые привели к такой неожиданной встрече. Юрий Алексеевич Леденев с доктором Ковтуном, племянник хозяина — Федор Курнаков и, наконец, бывший начальник разведки в отряде Щербинина «Красное Знамя» — Сергей Николаевич Миронов, по кличке Мужик.

Жена Гордиенко, веселая, улыбчивая хозяйка, зорко следила, чтоб гости вдоволь ели.

— Признаться, вы здорово ошарашили меня, когда назвали свое имя на «Ракете», — сказал Леденев Мужику. — Хотя я и ждал чего-нибудь в этом роде... Вы уж извините, Панас Григорьевич, что мы так неожиданно представили вам Сергея Николаевича. Это Иван Никитич придумал. Психологический, говорит, эксперимент. А главное в этой истории мне стало понятным, когда мы обо всем переговорили с настоящим Мироновым после встречи на «Ракете».

— А ведь того, другого Миронова, я знал и не догадывался, что это он угостил меня тогда в пещере, — задумчиво сказал Гордиенко. — Вот гад!

— А мне и самому вернули мою фамилию недавно, — заговорил Мужик, — совсем недавно. А до этого я был Юрием Ивановичем Воиновым. Тогда, у ямы, последнее, что я запомнил: бледное — уже рассвело — пламя из ствола «шмайсера». Пламя помнил, а почему оно — не помню. Очнулся уже в госпитале. Хирург мне сказал, что у меня прострелена грудь, пули прошли в сантиметре от сердца. Подобрали меня санитары у края воронки. Наверное, по приказу Штакельберга меня все-таки закопали, а потом рядом упал снаряд, взрывом вытряхнуло из могилы. Взрыв меня и спас, но он же и начисто отбил память.

— Амнезия, — сказал Курнаков. — В результате контузии и сильного нервного потрясения.

— Так и врачи мне объяснили, только положения моего это не облегчило. Не помнил я ни имени, ни фамилии, ни места рождения, ничего... Даже не знал, кто я по профессии. Документов при мне никаких не было. Врачи, правда, сказали, что в бреду я все время кричал: «Взрыв! Взрыв!» Попросили принести руководство по взрывному делу и показали мне. Смотрю — все знакомо. Решили тогда, что был я взрывником. Ну а память пытались вернуть два года. Два года мыкался я по госпиталям, надеясь обрести свое прежнее «я». Не удалось...

— Психика, ставшая tabula rasa — «чистым листком», — заметил Ковтун. — Полная амнезия.

— Да, — продолжал Миронов, — так я и странствовал по госпиталям. Медики определили мой примерный возраст, придумали мне имя, отчество, фамилию. На них и оформили новые документы — и с этим было немало хлопот. Конечно, не сразу, но постепенно меня подготовили к тому, чтобы отказаться от мысли излечиться от амнезии.

Я уехал на Крайний Север и стал бродить по тайге с геологическими партиями. Сначала разнорабочим, потом взялся за профессию взрывника. Документов у меня по этой специальности, конечно, не было, но присмотревшись к работе, я понял, что хорошо знаком с делом. Так и пошло. Сдал экзамены и стал взрывать. Иногда в памяти всплывали неясные образы каких-то людей, сцены военной жизни, я понимал, что мне пришлось и повоевать, я обнаружил у себя знания, которых не могло быть у обыкновенного взрывника. Чтоб не было тяжело, я старался не думать о неизвестном прошлом, жил только сегодняшним днем и теми событиями, которые произошли потом, после госпиталя. Но самое странное в том, что мне было совершенно незнакомо мое лицо.

— Это и немудрено, — сказал Гордиенко. — Вон ты какой сивый, прямо дед-мороз. А тогда волосы были каштановые, красивые такие кудри. Только вот шрам тебя выдает.

— Да, но я не помнил себя прежнего, а седым был уже, когда очнулся в госпитале. А по шраму меня и Угрюмый тогда признал, как вы мне сказали, в поезде...

— Вы сидели в ресторане, когда он вошел туда, — сказал Леденев. — Его вы не заметили, а он вас узнал...

— А что случилось потом? — спросил Федор у Леденева.

— Трудно ответить на этот вопрос...

Юрий Алексеевич закурил.

— Конечно, для Угрюмого, много лет носившего фамилию человека, которого он лично расстрелял и который, тем не менее, остался в живых и ехал сейчас в Понтийск, для Угрюмого это было страшным ударом по психике, несмотря на всю его нечеловеческую выдержку. Иван Никитич, может быть, вы попробуете объяснить поведение фон Штакельберга в поезде, объяснить его с точки зрения своей науки?

— Не так это просто — судить о причинах поведения человека, если ты не присутствовал при этом, и даже не был с этим человеком знаком, — сказал Ковтун. — Одно ясно — чтобы скрыться от настоящего Миронова, у Штакельберга не было причин прыгать на ходу с поезда. Разве он решил, что вы, Сергей Николаевич, станете преследовать его... А так он мог дождаться ближайшей станции и сойти или же забиться в купе и потихоньку доехать до Понтийска, а потом спокойно, не торопясь, принять решение, может быть, даже выследить вас и убрать... Но простите меня, я принялся рассуждать как криминалист, а ведь вы ждете от меня, как я понимаю, анализа психологических предпосылок поведения Угрюмого.

— Это точно, Иван Никитич, — сказал Леденев.

— Мне думается, что скорее всего поступок Штакельберга, а я считаю, что он прыгнул с поезда намеренно, обусловлен неоднозначной причиной. Его психика, находящаяся в постоянном напряжении, сломалась, не выдержала испытания встречей с человеком «с того света». Появилось желание бежать от воскресшего Мужика куда глаза глядят, прыгнуть хоть в пропасть, лишь прекратилось бы это наваждение. С другой стороны, с этой встречей ему могла прийти мысль, что не случайно оказался в его купе Леденев, пивом угощал. Он почувствовал себя в ловушке. Допускаю, что в тот конкретный момент Угрюмый находился в состоянии аффекта, попросту говоря — был ненормален. Другими словами, можно в определенном приближении считать, что он покончил с собой... Хотя эта моя версия нуждается в проверке. Мне нужны сведения о его второй жизни в течение всех этих лет.

— Этими данными вы будете располагать, Иван Никитич, — сказал Леденев.

— Черного кобеля не отмоешь добела, — буркнул Гордиенко. — Хай вин гние у земли, а мы выпьемо за наших славных ребят, что эта собака погубила.

Тост приняли в полном молчании. Потом Леденев вновь обратился к Миронову:

— Как он попал в отряд, а потом в заместители к вам, этот Угрюмый? — спросил Ковтун у Сергея Николаевича.

— У нас его звали Николаем... С этим условным именем он пришел в «Красное Знамя» из партизанского отряда, разгромленного вскоре немцами. Пришел как связной. Рассказал, что у себя в отряде занимался разведкой... Тут возможны два варианта. Или он уже был заслан в этот отряд и сумел, обретя доверие, получить поручение к нам. А может быть, гитлеровцы перехватили настоящего связного, сумели вырвать у него необходимые сведения и по ним составили легенду Угрюмого. Ведь мы запрашивали на него данные по радио. Все, что он рассказал по приходе к Щербинину, товарищи подтвердили...

— В какой степени вы доверяли Николаю — Угрюмому?

— Николай знал все, вернее, почти все. Он не знал лишь о готовящемся взрыве туннеля и подводном ходе. Но, по-видимому, Угрюмый или его подручные узнали о подготовке диверсии. Где-то мы проморгали.

Миронов вздохнул и опустил голову.

— По представлению капитана второго ранга Румянцева еще в том же году вы все трое, Клименко посмертно, были награждены орденами Красного Знамени, — сказал Юрий Алексеевич. — Это награда за взрыв туннеля.

— Мне вручили орден полгода назад, — отозвался Панас Григорьевич. — Вызвали в горвоенкомат и вручили. Но там не говорилось, что за туннель. «За выполнение особого боевого задания». А таких «особых» у меня за войну было не одно и не два.

— В то время в наградных листах про такие операции, как ваша, подробно не расписывали, — пояснил Леденев. — Странно, что вас так долго искала награда. Лжемиронов, Угрюмый, получил орден, принадлежавший Мужику, гораздо раньше. Надо сказать, он никогда не носил его, а хранить — хранил... Теперь орден должен вернуться к своему законному владельцу.