Однако Маркс считает, что Дарвин опрокинул теорию Мальтуса, и ошибку его видит только в том, что он сам этого не заметил. Мечников же лишь ловит Дарвина на противоречии и полагает, вопреки Марксу и Энгельсу, что «эта ошибка имеет то важное значение, что она решительно не приводит к тем положениям, которые принимает Дарвин».

Обнаружив у Дарвина еще кучу «ошибок» и «несообразностей», юный критик делает окончательный вывод:

«Итак, рассмотревши сочинение Дарвина даже самым поверхностным образом (!), мы все же должны признать несостоятельность его теории в самых главных, существенных ее положениях…»

Приговор, как видим, суров и окончателен; обжалованию не подлежит. Правда, в самом конце своей рецензии строгий критик неожиданно заявляет: «Но, отвергая теорию Дарвина, мы этим еще не хотим бросить камнем в самую идею изменяемости видов; напротив, мы готовы предсказать этой теории великую будущность и, хотя мы не имеем убедительных фактов в пользу ее абсолютной истинности, однако же, с глубокой верой в нее, мы можем смело и непреклонно стать в ряд самых ревностных ее приверженцев…»

Удивительный сумбур царил в его голове! Доказательства Дарвина его не устраивали, зато без всяких доказательств, с одной лишь глубокой верой, он готов был стать в ряд, да к тому же смело и непреклонно!

Последнее обстоятельство делает честь интуиции юного Мечникова и ясно показывает, что он входил в науку убежденным эволюционистом. Однако сторонники эволюции были и в додарвиновы времена. Весь вопрос состоял в том, чтобы отыскать естественный механизм эволюционного процесса и тем самым существование этого процесса в природе доказать. Эпохальное значение Дарвинова труда в том и состояло, что он приводил доказательства, и именно на них пылкий критик ополчился в своей рецензии.

Да, очень уж хотелось ему что-нибудь расколотить в храме науки, и что за беда, если подвернулся под руку хрустальный сосуд Дарвиновой теории!

…«Прилагая при сем свою статью о современной теории видов, я тем самым изъявляю полнейшее желание видеть ее напечатанной на страницах журнала „Время“, если она будет признана достойной этого. Кроме того, покорнейше прошу редакцию уведомить меня о судьбе моей статьи.

Ил. Мечников.

Адрес мой в г. Харькове, Илье Ильичу Мечникову, на Благовещенской улице, в доме Гвоздикова (наверху).

Харьков. 3/II-1863».

Нетрудно представить себе, о каким нетерпением безбородый Илья Ильич, едва дождавшись окончания лекций, мчался вниз с университетской горки, пробегал по мосту через сперва замерзшую, а потом и бурную от весеннего полноводия речку, мимо громоздкой Благовещенской церкви, к себе, в дом Гвоздикова, и, прежде чем подняться наверх, с волнением в сердце и небрежением в голосе осведомлялся у дворника, не приходило ли на его имя письмо; и как дворник, солидно высморкавшись в передник и оправив рукавицей бороду, переспрашивал, понимающе подмигивая (знаем, мол, оно такое дело молодое):

— Из Петербурха? Пишуть!..

Дни шли за днями; дворник уже перестал подмигивать и, видя тщетно скрываемые страдания самолюбивого «скубента», спешил по добросердечию своему опережать его вопросы молчаливым вздохом и покачиванием головы. Поднявшись к себе наверх, Илья мстительно сжимал кулаки и стискивал зубы. Ну, он им покажет! Кому и что покажет, он не знал.

«Время» издавали братья Достоевские, а активнейшим сотрудником журнала был Николай Николаевич Страхов, критик и публицист, между прочим, магистр зоологии, уже вкратце касавшийся в одной из статей книги Дарвина; рукопись Мечникова могла попасть только к нему. Пробежав глазами приложенное к рукописи неведомого харьковчанина письмо и отметив про себя юный возраст автора, выдаваемый наивностью некоторых оборотов, Страхов не стал спешить с выполнением его «полнейшего желания» и даже «покорнейшей просьбы». Николая Николаевича занимали дела поважнее.

В январе в Польше началось восстание с целью отторгнуть ее от России, возродить Речь Посполитую; Страхов трудился над статьей, в которой хотел осветить «Роковой вопрос». Статья разрослась; Страхов разделил ее на две части, чтобы печатать в двух номерах — с продолжением. Однако уже первая часть статьи — она появилась в апрельском номере — вызвала «неудовольствие», да такое, что журнал закрыли.

Не повезло Илье, не повезло… Или, может быть, повезло?!

Может быть, очень даже повезло!.. Разбей он тогда этот сосуд, каково бы ему потом, ползая, собирать осколки, да и каким клеем склеивать их! Да еще при его характере…

Известие о закрытии «Времени» (само по себе печальное) должно было приободрить безбородого критика: дело, значит, не в том, что редакция статью «не признала достойной». А раз так, то пара пустяков заново ее перебелить и отправить в другой журнал: черновик-то у него сохранился.[7] Но странно, Илья этого не делает.

Неужели поостыл, поосторожнее стал за какую-то пару месяцев? Или нашел другой способ ворваться в храм и изрядно в нем надебоширить?

Да, ему под руку подвернулся другой сосуд, не такой, конечно, величественный, как Дарвинова теория, но все же достаточно звонкий, чтобы вызвать переполох в храме. Он, Мечников, взялся за проверку исследований берлинского физиолога доктора Кюне и получил противоположные результаты. Ну что ж, бывает! В науке на случай подобных расхождений и особый этикет выработан: побольше говори о том, что сам увидел, да поменьше о том, что другой недоглядел! Кто этим вопросом занимается, сообразит, что к чему, а кто не занимается, тому и знать не обязательно…

Куда там! Пылкому ли Илье Ильичу — представителю поколения нигилистов — считаться с каким-то этикетом? Мечников всю свою статью строит на расхождениях! И электрический ток не так действует на инфузорий, как это описал почтенный берлинский доктор, и роданистый калий, и вератрин, и соляная кислота, и хлористый натрий, и желчь, и прочее, и прочее — словом, всю программу опытов берлинского ученого повторил Мечников и ни разу не увидел того же!

Сообщение его было зачитано на заседании физико-математического отделения Академии наук 5 июня 1863 года, по-видимому, академиком В. Ф. Овсянниковым и затем помещено в «Записках Академии наук в С.-Петербурге». Одновременно Илья послал, как это было принято, перевод статьи в немецкий «Архив анатомии, физиологии и опытной медицины», где она тоже была напечатана.

Доктора Кюне статья взорвала. Как! Он — известный ученый, автор одного из лучших учебников физиологии; он — добросовестный экспериментатор, чья репутация ничем не запятнана… И на него нападает какой-то никому не известный русский! Нападки эти не стоят выеденного яйца. Возражать на них нет никакого смысла, и если он, Кюне, все же возражает, то только из уважения к напечатавшему их почтенному журналу…

Но если герр доктор сердится, то тем больше оснований полагать, что он не прав. Илья повторяет свои наблюдения и посылает новую статью в Академию наук. В. Ф. Овсянников докладывает физико-математическому отделению, что «Мечников, повторив свои прежние исследования строго научными способами, отдает, где следует, должную справедливость д-ру Кюне, но вместе с тем указывает и на те из его результатов, с которыми его собственные новые наблюдения не согласны и которые он принужден считать ошибочными».

Академик В. Ф. Овсянников, видимо, немало наслышан о талантливом юноше (К. А. Тимирязев вспоминал, что в начале 60-х годов в ученых кругах Петербурга циркулировали слухи о появившемся в Харькове вундеркинде) и крайне к нему благосклонен. Сколько мы ни перечитывали статью Мечникова, никак не могли понять, в чем отдает он Кюне «должную справедливость»! Статья, правда, несколько сдержаннее, нежели первая. Но Мечников не упускает случая заметить, что, руководствуясь «единственным желанием водворить истину», он «не обращает особенного внимания» на «очень резкий тон» оппонента, однако позволяет себе «удивиться тому, что, писавши свои замечания единственно из чувства уважения к журналу, в котором были напечатаны мои исследования, он не сохранил этого уважения настолько, чтобы не выходить из пределов приличия».