Над Городом в ночном небе качалось зарево, дым словно приподнимал и опускал его на своих буграх и столбах. Взлетали по-змеиному шипя немецкие ракеты и, разгораясь в зените белым светом, угасая на излете, медленно опускались на крыши домов, на брусчатку улиц, цеплялись за ветки в скверах и садах. Всполошенно, как разбуженный ночью пес, злобно заходился лаем пулемет, ему откликался другой, подстраивались автоматы. Потом опять все стихало, порою вскидывался одиночный винтовочный хлопок, и по небу, как спичка по коробку, чиркал быстрый светлячок трассирующей пули.
Ехали медленно, чтоб меньше шуметь, — задами, по тем кварталам, где одни дома уже стали остудившимися руинами, а другие разгорались в пожарище. Тут был, конечно, риск нарваться на немцев или схлопотать от своих — ночью, в неразберихе. Силаков, сидя в кабине, стриг глазами по сторонам, держа руку на автомате, лежавшем на коленях, и старался успеть увидеть то, что на войне всегда хорошо бы заметить первому. Шофер — дошлый немолодой сержант, водил машины до войны в Монголии и в горах Таджикистана. Не стесняясь Силакова, старше которого был вдвое, он материл дорогу, загроможденную поваленными фонарными и телефонными столбами, обмотанными проводами, выброшенными взрывом тротуарными бордюрами, материл без повторов, круто перекладывая баранку то влево, то вправо. В каком-то месте все же влетели в воронку, сильно тряхнуло, что-то звякнуло под кузовом, и сразу из-под машины полетело такой силы чихающее тарахтенье, словно с места рвануло несколько танков.
— Глушитель потеряли, — сказал шофер. — Что будем делать, лейтенант?
— Пока выключай, — приказал Силаков. Он понимал, дальше ехать так нельзя, немцы начнут лупить минами по нагло громкому и непонятному шуму и в конце концов накроют. — Пойдем пешком. Хоть и дольше, зато надежней.
— А машина?
— К чертовой матери!
— Жалко, лейтенант.
— Тогда гони в роту. Только дай нам отойти за дома.
Силаков и два автоматчика пустились бегом и, когда уже перебирались через завалы кирпича, досок, штукатурки, далеко позади услышали пулеметное стрекотание полуторки, а затем прерывавшие его воющие удары немецких мин…
Все, что оставалось в Городе живым, переселилось, зарылось, вгрызлось в подвалы, погреба, глубокие щели, вырытые руками войны, заползло под созданные ею каменные навесы, перекрытия, деревянные настилы, будто род человеческий вспомнил свое далекое пещерное существование и сейчас с атавистической надеждой вернулся к нему…
Обком партии расположился в коридорах и отсеках подвальной части Дворца пионеров, выстроенного перед самой войной. Отсюда руководили еще советскими районами, в которых оставалось немало очагов жизни населения, не успевшего или не захотевшего эвакуироваться.
Часовой вызвал какого-то немолодого мужчину в военной форме, но без петлиц. Тот повел его по длинному полутемному переходу. Гулко, звеняще отскакивали в тишине от цементного пола их шаги. У железной двери с трафаретной надписью «Распределительная» Силакову велено было подождать. Он огляделся. Тускло светились забранные в сетчатые колпаки две лампочки — в начале и в конце коридора, — видимо, где-то еще работала подстанция, — по потолку тянулись толстые трубы коммуникаций, торчали стояки, просочившись на стыке, с метрономной частотой капала вода. Наконец Силакова позвали. В маленькой комнате без окон, в которой прежде была какая-то подсобка, у обычного фанерного письменного стола стоял секретарь обкома — невысокий рыхлолицый тучный человек, разминавший в пухлых пальцах папиросу. Несмотря на духоту, на нем была суконная «сталинка», на ногах глянцево начищенные хромовые сапоги. Силакова удивил их детский размер и детская ладошка, протянутая ему. Но оказалась ладошка сильной. Доложившись, Силаков показал удостоверение и, расстегнув гимнастерку, вытащил из-за пазухи пакет, чуть помятый и влажный от пота. Пока хозяин кабинета читал, часто, как в тике, покусывая уголок губы, Силаков разглядел, что комната освещалась одной подпотолочной лампочкой, на столе почти не было бумаг, лежала пачка папирос «Наша марка», от трех армейских телефонов тянулись провода, на стене висела покрапленная цветными пометками план-карта Города и на вбитом костыле — ППШ…
— А генерал Уфимцев обещал, что Город не сдадим, — сломав зажатую в пальцах папиросу, которую разминал все время пока читал, секретарь обкома выбросил ее в урну.
— Не сдадим! — кивнул уверенно Силаков.
— А что ж ты мне принес, лейтенант? — он протянул Силакову генеральское послание. — Читай, читай, — хмуро сказал, заметив нерешительность Силакова.
Прочитав, Силаков опешил. Осторожно, словно к бумажке был прищеплен невидимый взрыватель, положил ее на стол.
— Вот оно как… Можешь идти, лейтенант. Ответа не будет. Доложишь, что вручил.
Козырнув, Силаков вышел.
Добрался в роту уже на рассвете, огорошенный тем, что узнал, и интуитивно решивший пока об этом никому не болтать.
Едва скользнул первый солнечный луч, война, отдохнувшая за ночь, снова принялась за неоконченную в этом Городе работу. В разных концах пулеметная, автоматная и винтовочная стрельба переходила в сплошной, без пауз треск, его накрывал сперва шелестящий и свистящий вой мин и снарядов, тут же переходивший в слитный гул разрывов, с металлическим отзвоном ударяли воздух орудия танков и самоходок, вскидывались новые и новые пожарища, их дымы постепенно набирали пепельно-рыжую густоту, пламя снизу будто поджаривало эти рукотворные вонючие облака, и они спешили вверх, заволакивая просветлевшее, продышавшееся и отдохнувшее за ночь небо, а из их нутра на землю сыпались какие-то ошметки — то, что еще недавно было обутыми на ноги сапогами, плащ-палаткой, шинелью или подушками, матрасами, столами, пианино, рукомойниками, кухонной утварью…
Через две недели лейтенант Силаков, уже будучи где-то на марше, прочитал в армейской газете сводку Совинформбюро: «После ожесточенных уличных боев с превосходящими силами противника наши войска вынуждены были временно оставить Город…», а ниже — обращение обкома партии к населению с призывом создавать партизанские отряды…
«Так что, уважаемый Павел Григорьевич Бабанов, ваши эмоции одно, а факты — другое», — сказал невидимому собеседнику Петр Федорович и, воодушевленный воспоминаниями, сел сочинять ответ в Таганрог: «Уважаемый товарищ Бабанов! Не стану вступать с Вами в спор, распутывать какие-то Ваши претензии и обиды на кого-то. Прежде чем писать мне, мягко говоря, оскорбительное письмо, Вам следовало уточнить факты. Слухи, домыслы, желаемое всегда пасуют перед ними. В подтверждение рекомендую прочитать книгу генерала Уфимцева «Огненная стена». Он тогда командовал там Оборонительным районом. Всякие обвинения, тем более во лжи, требуют доказательств. И выбитые на только что установленном памятнике строки о том, что Город все-таки был сдан немцам, содрать не так-то просто. Они взяты не с потолка, а из официального государственного документа — сводки Совинформбюро. С уважением П. Силаков».
15
Утром, в начале десятого, Юрий Петрович сдавал дежурство.
— Чем порадуешь? — спросил коллега, вытаскивая из кейса фонендоскоп и молоточек. — Как ночка прошла?
— Весело. Два свежих инсульта. Мужчины. Старушка, — не ясно: сильные головные боли, до тошноты. Нужна консультация нейрохирурга, нет ли там опухоли. И дискогенный радикулит, острый. Спортсмен-штангист.
— И все — в мои палаты?
— Нет. К тебе старушку.
— Места остались?
— У нас одно — женское, и два мужских в первой неврологии.
— И это — после пятницы, после выписки! Три места на два отделения на субботу и воскресенье! Куда я класть буду? К себе на квартиру?! Или в приемную облздрава?! — кипятился коллега…
Знакомые слова, знакомая реакция. У Юрия Петровича уже давно все умолкло в душе. Кто услышит? Что толку? Кто поможет?.. Беспросветность, нищета… Всеобщее беспалатное убожество… Что же я тут могу?..