— Почему ты не отвечаешь?! Ты слышишь?! Все уже там!..

— Я не поеду, папа, — облизнув ссохшиеся губы, произнес Алеша. — Я не могу туда… Не могу…

— Я звоню из ординаторской… Сейчас войдут… Я прошу тебя, поезжай… Я требую!.. Если ты не поедешь… — просил Юрий Петрович.

Но Алеша уже опустил трубку на рычажки…

Сидели рядом на диване. Алеша, сжав виски ладонями и уперев локти в колени, Петр Федорович — глядя прямо перед собой, в ожидании… Но внук молчал.

— Что произошло? — не выдержал Петр Федорович.

— Застрелился Вовка Гольцев.

— Кто это?

— Из моего класса. А там в одном взводе оказались, он в моем отделении. Не раз в засаду ходили, и под пулями шел рядом. Со всеми вместе — в порядке был всегда. А остался один — струсил. У него автомат осколком разбило. Послали за патронами. А он отлежался за валуном, пока все кончилось… Не может человек, если с оружием, — быть нормальным, а безоружный — уже трус… Ночью это было… После сказал, что заблудился. Знал, что грозило… Собрали комсомольское собрание. Я предложил: отправить в Союз дослуживать. Он плакал, извинялся. Проголосовали единогласно. Ну и отправили. Куда-то в Молдавию, в стройбат…

— Из пистолета?

— Наверное… Провез какой-нибудь трофейный…

— Тебе надо пойти.

— Не могу… туда… Недавно отца его встретил. Хирург, с папой работает… — и он представил, как войдет в комнату, где на столе гроб, а в нем — Вовка… Уже по-кладбищенски пахнет лапник, вплетенный в венки… Много народу… Войдет, и все повернутся к нему… И Вовкины родители… К ним подойти надо, что-то сказать. Но что?.. А вдруг отец Вовкин спросит: «Зачем ты здесь теперь?.. Ты ведь обещал зайти, но не зашел, когда Вова был жив…»

— Ну, как знаешь… Ты человек взрослый… Если принимаешь такие решения… — сказал Петр Федорович, понимая, что уговаривать, требовать, взывать, настаивать бесполезно. — Будешь здесь? Я выйду за хлебом. — Хлеб в доме имелся, но Петр Федорович угадывал, что внуку хочется побыть одному. И ему, Петру Федоровичу, будет спокойней, если Алеша сейчас останется, не уйдет в поисках одиночества неизвестно куда.

— Боже мой, боже мой, какой ужас! — сдавила рот ладонью Екатерина Сергеевна. — Вернуться оттуда живым, а здесь погибнуть!.. Единственный сын.

Юрий Петрович курил у окна и молча кивал головой не только словам жены, но и каким-то своим мыслям. Только что вернулись с похорон, разбитые, усталые, выжатые. Глаза у Екатерины Сергеевны подпухли, наплакалась, болела голова. Народу пришло на кладбище много. Юрий Петрович не знал, заметили Гольцевы их в толпе или нет, но показалось, что один раз доктор Гольцев скользнул по его лицу безумным, отстраняющим взглядом и отвернулся. Мнительная совесть Юрия Петровича смутилась: взгляд этот мог означать обиду за поступок Алеши, а мог и другое — невольно поднятое со дна души бедой: «Ваш сын жив, а мой мальчик…» А может, ослепленный горем, доктор Гольцев вообще в тот момент ничьих лиц не различал…

— Какая в сущности ерунда все наши расстройства, — печально сказала Екатерина Сергеевна. — Из-за чего? — она пожала плечами, словно возражала не себе, а кому-то. — Из-за отклеившихся обоев? — Екатерина Сергеевна с силой поддела ногтем вздувшуюся на стыке полосу, рванула, затрещал пересохший клей. — Из-за того, что Алешенька пошел работать санитаром? Господи, как мы неблагодарны судьбе! Он жив, с нами! Мы с тобой вроде здоровы, папа твой относительно здоров… Чего же мы грешим так?.. Я не достала себе сапоги, какие хотела. Анна Григорьевна ходила бы всю жизнь босая по снегу, только бы Вова был жив!..

Уже стемнело, а они все говорили и говорили, будто каялись, что часто нарекали, называли неприятностью или бедой какую-нибудь ерунду, случавшуюся в их в общем-то спокойном существовании…

— Чего ж не пришел на похороны? — спросил Посошок.

Они сидели в той же будочке-бытовке в углу автомастерских, на столе стояла та же консервная банка с окурками.

— Так сложилось… Когда-нибудь расскажу, — неохотно ответил Алеша.

— С кладбищем заваруха была, — Посошок ножичком из заточенного полотна ножовки выскабливал из-под ногтей жирную грязь. — Родители его хотели на Центральном. А там уже запрещено хоронить. Держат для начальников места. Всех остальных — на новом, аж в Боровичах. Ну мы и пошли — я и еще трое «афганцев». В горсовет, к мэру. Надели все, что положено. В приемной народу! Мы к двери. Секретарша перед нами руки крестом: «Нельзя, товарищи! У Афанасия Павловича прием». — С нами был Витек Сувалов — два метра шкаф. Он ее за подмышки и перенес в кресло. Вошли, значит, мы. Мэр за столом, сбоку какой-то дядя с папочками. «Вы что, товарищи?» — мэр вылупил глаза. Мы ему так, мол, и так. А он: «Центральное кладбище закрыто…» — А я ему: «В прошлую пятницу хоронили». — Я это точно знаю, у нас автобус брали. — «Бывают исключительные случаи». — Витек ему и подбрасывает: «У нас как раз тот случай… Вы дайте команду, Афанасий Павлович, а местечко мы найдем. Что если придерживаете кому-то, а выяснится, что покойничка надо было в тюрягу, а его на Центральное снесли, с почетом?» — Мэру то ли смеяться, то ли плакать охота. — «Вы же народ серьезный, — говорит, — как не понимаете». — «Это точно, что серьезный, — Витек ведет его, как на мушке. — Да и вы понимаете, о чем речь», — и протягивает ему бумажки. Покачал головой Афанасий и нарисовал нам нужную резолюцию… — Посошок заулыбался, будто речь шла о резолюции на покупку машины…

— Значит, на Центральном? — Алеша хотел спросить о другом, о многом: из чего застрелился Вовка, не оставил ли записки, кто выступил на похоронах…

— Да. Место хорошее, взлобок, сосна, солнечная сторона, когда поставят памятник, заметно издалека будет.

Алеша жил у Петра Федоровича, родителям даже не звонил, в раздумьях подгонял время, чтоб скорее выйти на работу. Он уже узнал, что попадает в ночную смену: с девяти вечера до девяти утра.

— Все образуется, — успокаивал Петр Федорович сына. — Не дергайте его. Пусть побудет один. Тем более я уезжаю в следующий четверг в Киев…

Командировка в Госарбитраж намечалась давно. Но заторопился с нею Петр Федорович после событий последних дней: самоубийство Володи Гольцева, отказ Алеши идти на похороны. Внешне это не имело к Петру Федоровичу никакого отношения, но возникло ощущение какого-то его участия в чьей-то судьбе. Явившиеся издалека ассоциации можно было отнести на счет чудачеств и прихотливых поворотов мыслей, вторгшихся в его сознание после возвращения из Города, чтения рукописи Бабанова. От всего этого, конечно, удалось бы и отмахнуться, когда б не письма, одно за другим — из Москвы и из Симферополя.

«Уважаемый товарищ Силаков! Знаю, что вы намереваетесь доказывать существование 1-го СБОНа, чтоб потом обвинить кого-то в чем-то. Дело ваше. Но я категорически возражаю, чтоб даже ошибочно, в заблуждении (ибо никакого 1-го СБОНа не существовало) вы упоминали мою фамилию, как некоего виновника путаницы. Военные историки и архивы всё доказали. Полковник в отставке Рокотов».

Второе письмо выглядело деликатным, но Петр Федорович уловил в нем иезуитство:

«…Ваша попытка докопаться до истины спустя столько лет смешна. Одни убиты, другие умерли, а у тех, кто еще жив, позиция посильней вашей. Они всегда будут говорить, что ответственность за все лежит на обстоятельствах того времени. А обстоятельства были продиктованы успехами немцев. Наши же неудачи — это неудачи не отдельных людей, стоявших у руководства Оборонительным районом, а — страны, государства. Вот и подумайте, сколь нелепо ваше положение: немцам счет не предъявите, смешно, Государству же — какая от него сатисфакция? Ну назовете вы фамилию генерала Уфимцева, мою. А мы опять сошлемся на обстоятельства того времени. Какое оно было, вы знаете не хуже нашего: отступление, паника, сумятица, неразбериха. С уважением С. Каргачев, бывший начальник строевого отдела Оборонительного района».