— Не понимаю вас.

— Я на это столько лет ухлопал, столько бумаги, стены вместо обоев оклеить можно! А что толку? Отовсюду одно гундосили: «Нет», «не было», «не значится». Людей наград лишили! — Он встал, подошел к двери, крикнул: — Света, помидоры забыла!

— Вас-то наградами не обошли, — Петр Федорович посмотрел на лущаковский пиджак.

— Это все потом, Сталинград, Курская дуга, Днепр, Польша, Вена… А вот те, августовские, бои… Их вроде и не было. А за них знаешь, какие ордена полагались!.. И те, кто нахомутал в той неразберихе, кто не верит, что Город мы не сдали, еще и ордена за это огребли! «После упорных боев с превосходящими силами…» Как же им признать, что они оставили, а мы — нет? Всю его промышленную часть держали в руках! Вот и получается, что все бессмысленно… — он утер ладонью рот, багровый взгляд уставился в лицо Петру Федоровичу.

Вошла Света, поставила на стол глубокую тарелку с солеными помидорами, перевитыми сельдереем и укропом. Осенне запахло рассолом, Лущак пальцами выловил из него стручок красного перца и, откусив половину, быстро задышал, помахал перед ртом ладонью.

— Почему же бессмысленно? Город не был сдан, — возразил Петр Федорович.

— А кто об этом знает? Я? Ты ведь тоже сомневаешься! От тех полтыщи погибших и похоронок не осталось. Куда отправлять? В ротах и списков-то полных не имелось, строевки отсылать некуда было. Потому как 1-й СБОН нигде не значился, не числился. Вот и идут уже сорок шесть лет мертвецы по графе «пропавшие без вести». Часть документов, медальонов лежало у меня в вещмешке, да он сгорел, когда немцы начали нас огнеметами…

— А вы не пытались объясниться с генералом Уфимцевым?

— Объясниться! — Лущак мрачно рассмеялся. — Ходил к нему, а как же! Знаешь, что он сказал? «Раз написано в сводке Совинформбюро, значит, так и было. Отныне и навеки. Я за те бои «Красную Звезду» получил. Мне что же, снять ее и отправить в Президиум Верховного Совета? Или тебе отдать?..» Вот и весь разговор… И понял я тогда: бросать это дело надо, не прошибешь, не докажешь. Я за кого хлопотал? За себя, что ли? — Он снова встал, подошел к двери, крикнул: — Света, принеси-ка ту книгу!.. Внучка у меня мастер спорта. Все мои дела знает.

Вошла Света, положила на стол книгу, завернутую в газету.

— Это — генеральское сочинение, — сказал Лущак. — Читал?

— Читал.

— А я почти на память вызубрил. Про всю писанину ничего сказать не могу, не свидетель. А вот про оборону Города — сплошная брехня, — он вытащил из книги листок и протянул Петру Федоровичу.

«1. Уфимцев: «13 августа проехал на машине от центра до «Сельмаша». Не встретил ни души, всюду было тихо, немцы, видимо, прошли «Сельмаш» с ходу, и я вроде ехал по их тылам».

Опровергаю: 13 августа туда можно было добраться только на пузе. Мы заняли оборону на «Сельмаше» еще 11-го. Немцы били по каждому метру, все горело, грохотало. Ничего не заметить и не услышать 13-го мог только слепой и глухой. Батальон в шестьсот человек — это не малек в водорослях.

2. Уфимцев: «Рота лейтенанта Мудрика держала оборону от совхоза «Пролетарий» до поселка Крутоярово».

Опровергаю: Мудрик погиб еще по дороге в Город, и роту принял лейтенант Гаджиев. Похоронку на Мудрика я отправил там же, с дороги с шофером, увозившим раненых и убитых. Уфимцев вообще не знает местности: от совхоза «Пролетарий» до Крутоярово 21 км. Если в роте имелся даже полный состав, сто человек, получается, что на каждый километр обороны — пятеро. Ничего себе оборона!

Вывод: Уфимцев там просто не был, все писалось с чужих лживых слов».

— А вы не могли спутать даты? — осторожно спросил Петр Федорович.

— Я? Да я те дни могу по часам и минутам разложить! — он открыл створку серванта, выдвинул ящик и достал пакет, порылся и хлопнул по столешнице ладонью с какой-то бумажкой в ней. — Это единственный документ, единственная строевая записка командира первой роты Гаджиева. Смотри, на чем написана: шматок от цементного мешка.

Химический карандаш на записке имел металлический от давности лиловатый отблеск. Было всего три фразы: о минувшем дне боев, о потерях, о наличии боеприпасов. Подпись и дата: «…13 августа 1942 г. 21 ч. 40 м.»

— Вот так-то, — Лущак спрятал записку в пакет. — Зачем же лишать людей, которых сам же послал туда, хотя бы упоминания?..

— Действительно, зачем?

Лущак придвинулся к Петру Федоровичу и, шевельнув красными глазами, жарко зашептал:

— Эти… списали нас еще до того, как батальон добрался до Города. Понимаешь? — многозначительно спросил он и достал из пакета пачку сшитых бланков. — Это корешки похоронок. Отправлено только четыре: на Мудрика и еще троих. Прямо там, с дороги. Вот моя подпись и дата…

Чай они пили молча. Лущак вприкуску, прихлебывая, посасывая кусочек сахара.

— Ну что, будешь писать? Куда? — погодя усмехнулся Лущак.

— Хочу повидаться с Уфимцевым.

— Пустое дело. Не примет.

— Попробую.

— Адрес знаешь? Он тут недалеко.

— У меня записано.

— Не станет он с тобой говорить. Тут ведь еще одно открылось. Про трупы слыхал?

— Про какие? — подобрался Петр Федорович.

Лущак подозрительно посмотрел на него.

— После твоего отъезда с этих торжеств получил я от Хоруженко письмо. Пополз по Городу слух, будто накануне открытия памятника, когда брали песок, ковшом выгребли кости и черепа. Много. А я-то все гадал: почему Гаджиев не добрался тогда до «Казачьего поста», куда исчез с людьми? Разное подозревал… В общем поехал я к Хоруженко. В горисполкоме показали мне, что там выгребли — фляги, бляхи от ремней, ложки… Лежала и командирская целлулоидная линейка. Как увидел, сразу признал: Гаджиева, один уголок обломан. Я не раз держал ее в руках еще тогда. — Лущак взглянул на Петра Федоровича, мол, какова новость? И победно сказал: — Погоди, чай потом допьешь, сперва дослушай. — Конечно, и совпадения бывают, мало ли таких линеек, и обломанный уголок — еще не факт. Так и я себе говорил. Однако, — он порылся в пакете, сунул под нос Петру Федоровичу кулак, разжал его. На ладони лежал мундштук. — Гаджиева мундштук. Храню. Когда прощался с ним, обменялись на память. Я ему свой, а он мне этот. А там, вместе с линейкой, флягами и прочей дребеденью лежал и мой мундштук. Я знал на нем каждую царапину, потому как точил и шабрил плексиглас собственноручно, еще до войны. — И заметив, как вздрогнули надбровья Петра Федоровича, Лущак произнес: — А знаешь, чего там, среди ложек и фляжек не нашли? Ни одной единицы оружия! Ни одного ствола! Какая-то сволочь разоружила их!.. Знать бы кто, ух!.. — набычившись, он бессильно замотал тяжелой шеей… — А потом их, уже как голеньких — в расход…

Петр Федорович почувствовал, что онемели пальцы, он попытался пошевелить ими. Мрачная догадка чиркнула по памяти и высекла огонек, осветивший ту давнюю ночь, когда он принял командование заградотрядом.

— Кто же мог расстрелять… безоружных? — млеющими губами выдавил он.

— Знать бы… Могли немцы. Если считать, что Гаджиев даже безоружных повел к «Казачьему посту». Где-нибудь в балочке фрицы их и перехватили… Или — наши, — посчитали дезертирами. Что Гаджиев мог объяснить? Идем, мол, не в тыл, а меняем позицию. Зачем? Кто приказал? Комбат 1-го СБОНа? Что еще за СБОН? Нет такого…

Силаков вошел в метро. Почти пустой вагон раскачивало. От скорости что-то свистело. Мелькали огни в черных тоннелях. Откинувшись на спинку сиденья, Петр Федорович прикрыл глаза, обессилила внезапная усталость. Он думал: не хитрил ли Лущак, не допрашивал ли, рассказывая, как мог погибнуть Гаджиев и его люди, зная откуда-то, что он, Силаков, стоял тогда с заградотрядом на дороге?.. Ерунда!.. Где было узнать это!..

Петр Федорович успокаивал себя мыслью, что разоружить группу Гаджиева могли еще до его, Петра Федоровича, прихода на шоссе или после ухода оттуда. Да и заградотрядов выставили три: у шоссейки, у моста и на грунтовке… Зря не спросил Лущака, в каком из этих мест Гаджиева скорее всего мог остановить заградотряд… Не исключено, конечно, что в ту ночь Гаджиева разоружал именно он… И это саднило больше всего… Но что теперь гадать, казниться? Какую вину брать на себя? Свою или чужую?..