Брезгливая улыбка слегка искривила его губы, когда он читал письмо брата. Он отложил письмо, пожал плечами и снова принялся за работу.

Однако минуту спустя его превосходительство подавил пуговку электрического звонка и, когда явился Егор, спросил:

– Кто принес это письмо?

– Не могу знать. Швейцар подал.

– Узнайте.

Егор скоро вернулся и доложил, что письмо подал какой-то очень скверно одетый господин и…

Камердинер, видимо, затруднялся продолжать.

– И что же?..

– Он назвался…

– Ну, говорите же, кем он назвался? – нетерпеливо допрашивал Опольев.

– Дальним родственником вашего превосходительства, – словно бы извиняясь, что обязан передать такое неправдоподобное известие, проговорил Егор и даже позволил себе улыбнуться.

«По крайней мере имел стыд не назваться братом!» – облегченно подумал его превосходительство.

И сказал:

– Позовите сюда швейцара.

Когда швейцар явился, Опольев тихим, ровным и спокойным тоном, каким всегда говорил с прислугой, произнес:

– Если господин, который принес утром письмо, придет еще когда-нибудь, не принимайте от него писем и никогда не пускайте его. Поняли?

– Понял, ваше превосходительство.

– Можете идти.

Швейцар повернулся почти по-военному и исчез.

Его превосходительство вновь принялся за работу.

Часа через полтора он поднялся с кресла, слегка перегнулся, расправил свою уставшую спину и, взяв со стола письмо, легкой, молодцеватой походкой, чуть-чуть перекачиваясь, прошел через ряд комнат в столовую.

Там за чайным столом сидела жена Опольева, полноватая, довольно красивая еще блондинка, в кольцах на пухлых белых руках, с пышным бюстом и туго перетянутой тальей, и молоденькая девушка в черном шерстяном платье, свежая худенькая брюнетка с одним из тех лиц, которые не столько красивы, сколько привлекательны. Особенно привлекательны были эти большие темно-серые глаза, опушенные длинными ресницами, ясные, детски-доверчивые и в то же время будто пугливые.

– Здравствуй, Anette! Здравствуй, Ниночка! – приветствовал своих Опольев.

И его серьезное, строгое лицо прояснилось ласковой улыбкой, и ровный, несколько монотонный голос его зазвучал мягкими звуками.

Он поцеловал благоухающую руку жены, горячо поцеловал дочь и присел к столу.

– Ну что, хороша была вчера опера? Тебе понравилась, Нина?

– Очень, папа.

– Музыка или певцы?

– Музыка…

– И я вчера хотел попасть в театр, да заседание комиссии затянулось… На вот, прочитай-ка это письмо, Anette, – вдруг, хмурясь, проговорил Опольев, передавая письмо жене…

– А все-таки жаль! – слегка певучим голосом протянула жена, окончив чтение письма.

– А мне нисколько не жаль! – резко и докторально ответил Опольев, видимо недовольный мнением жены. – Совсем не жаль! Человек, который дошел до положения скота, нисколько не заслуживает моего сожаления, хотя бы он был и близкий мой родственник. Нисколько! И я не понимаю этих уз крови, совсем не понимаю и не чувствую их. Коль скоро человек опозорил и себя и всю семью так, как вот этот господин (его превосходительство указал пальцем на письмо, лежавшее около Анны Павловны), то нечего и рассчитывать на какие-то узы… Мне не денег жаль… какие-нибудь двадцать рублей не беда бросить… но принцип… понимаешь ли, принцип…

– Но, послушай… ведь он обращается к тебе в первый раз после того, как ты – помнишь – так круто отнесся к нему… И, наконец, ведь он не для себя, а для какого-то мальчика…

– Ты веришь… этому мальчику? – засмеялся тихим жестким смехом Опольев. – Ну, милая, ты довольно легковерна… Ему на пьянство надо, вот для чего… Помилуй, человек неглупый, который после своего падения мог бы как-нибудь устроиться… жить честным трудом… работать, как все мы работаем, дошел до того, что по вечерам останавливает прохожих и просит подаяния…

– Неужели это правда?.. Мне говорила Marie, но я не поверила…

– К сожалению, правда… И ты хочешь, чтоб я таким помогал?.. Да я готов помочь всякому чужому, но сколько-нибудь порядочному человеку, но только не этому пропойце… Никогда! Дай ему раз, он повадится… Эти люди наглы и лживы… Покойный батюшка недаром его проклял – а отец был твердых правил человек! И я не хочу его знать… Черт с ним… Пусть пропадает… Такие люди не нужны обществу…

– Он сам приходил? – спросила жена, восхищенная убедительными, красноречивыми словами мужа и его умом.

– Вообрази… имел наглость прийти сам… Еще слава богу пощадил… назвался только дальним родственником… Я приказал швейцару никогда больше его не пускать и не принимать никаких писем! – заключил Опольев…

Молодая девушка, слышавшая что-то смутно о «погибшем дяде», внимала жестоким словам любимого отца с каким-то невольным чувством сомнения и, вся притихшая, как-то пугливо взглядывала на него.

– Ну, однако, мне пора в министерство… До свидания, милые! – промолвил Опольев и, сделав прощальный жест, вышел…

– Мама! Позволь мне прочитать это письмо… Можно?

Мать передала молодой девушке письмо.

Та прочитала его и сказала:

– Мама! Папа ошибается… Так не пишут обманщики. Дядя наверное просит не для себя, а для мальчика… Грешно не помочь! – прибавила девушка, и лицо ее подернулось тихою грустью.

– Ты слышала, что папа говорил?

– Слышала… А все-таки папа не прав… Необходимо помочь! – решительно произнесла девушка. – И дяде и мальчику…

– Отец всегда прав! – строго проговорила мать.

Наступило молчание.

Только благодаря сознанию важности принятых на себя обязанностей «граф» в этот вечер обнаружил воистину героическую силу характера, ограничившись всего пятью рюмками водки и полубутылкой красного вина.

Давно уж он не ел такого вкусного обеда, напомнившего ему лакомые блюда былых времен, давно уж не позволял себе такой роскоши, как вино. И он ел с аппетитом проголодавшегося человека, соблюдая, однако, вид джентльмена, имеющего обыкновение обедать более или менее хорошо каждый день.

«Граф» несколько оживился, покончив обед. Глаза его слегка блестели пьяным блеском. Он чувствовал потребность завершить обед маленькой чашкой кофе и, разумеется, с рюмкой коньяку.

Одну только рюмочку… всего одну!

Но в тот самый момент, когда «граф» величественным жестом руки подозвал лакея, чтобы отдать соответствующее приказание, в голове его, весьма кстати, пронеслась мысль об Антошке, и вслед за тем он вспомнил, что коньяк, особенно недурной, может увлечь его далеко за пределы благоразумия и бюджета и значительно отдалить время возвращения домой… За одной рюмкой любимого им напитка может последовать другая, третья, четвертая, и тогда… что будет тогда с Антошкиными деньгами и где он сам проведет ночь?

– Что прикажете? – довольно небрежно осведомился лакей, точно сконфуженный, что ему пришлось служить такому подозрительному господину.

Душевная борьба, видимо, еще не кончилась, потому что «граф» не сразу отвечал, что ему угодно.

Еще секунда, другая, и он решительно спросил:

– Что с меня следует?

– Рубль шестьдесят пять копеек.

– Сдачи не надо! – небрежно кинул «граф», подавая два рубля; и торопливо вышел из ресторана, словно бы боялся, что решение его может внезапно измениться.

Вернулся он домой чуть-чуть захмелевший, но совершенно твердый на ногах. Он был возбужденно весел и доволен собой, как человек, избежавший серьезной опасности.

– Ну вот и я, Антошка! Здравствуй, брат! – весело проговорил «граф», входя в комнату и выкладывая на стол несколько свертков, многочисленность которых несколько удивила обрадованного появлением «графа» Антошку.

– Зазябли, граф?..

– Нисколько… ничуть… Чувствую, брат, себя превосходно… Теперь мы с тобой обеспечены на неделю чаем и сахаром! – сказал «граф», похлопывая рукой по двум сверткам. – Четверть фунта чая и пять фунтов сахара!.. А вот тут кое-что и для тебя есть, Антошка! – ласково подмигнул «граф». – Останешься доволен.