Раздирающие вопли и стоны раздавались в квартире почти каждый вечер при возвращении озябших и продрогших детей с «работы». «Ведьма» находила, что они мало приносят выручки, что они обкрадывают «дяденьку», и с какой-то холодной жестокостью натравливала супруга на детей.

И, несмотря на разные благотворительные общества, существующие в Петербурге, несмотря на множество блестящих дам-благотворительниц, никто не слышал этих детских стонов, никто не приходил на помощь обреченным страдальцам.

III

– Много принес? – спросил Иван Захарович, увидав вошедшего в комнату Антошку.

– Немного, – отвечал Антошка, приближаясь к столу.

– А по какой такой причине? – строго спросил «дяденька», останавливая взгляд на мальчике.

– Погода…

– Что погода!? Ты, верно, подлец, по трактирам сидел, а?

– И вовсе не сидел…

– Ну, давай… выкладывай…

Антошка высыпал деньги из кошелька.

Было всего тридцать копеек.

– Только и всего?

– Только… Совсем покупателев нет… И меня даже один генерал остановил, – вдруг прибавил Антошка, вспомнив совет «графа» и имея в виду не столько припугнуть «дяденьку», сколько отвлечь его внимание от щекотливого разговора насчет выручки.

– Какой такой генерал?

– Важный, должно быть. Такой высокий и с большими усами… И сердитый… Остановил это он меня у Гостиного двора и спрашивает: «По какой причине ты, мальчик, шляешься по улицам в таком рваном пальте?.. Это, говорит, не полагается, чтобы по такой холодной погоде и без теплой одежи… Кто, говорит, тебя посылает? Сказывай, где ты живешь?»

Не лишенный, как оказывалось, некоторого художественного воображения, Антошка врал блистательным образом и не моргнувши глазом, испытывая в то же время внутреннее злорадство при виде беспокойного выражения на лице «дьявола».

– Что ж ты сказал этому генералу? – не без тревоги в голосе нетерпеливо спросил Иван Захарович.

– Живу, мол, ваше сиятельство, у родного дяденьки… А квартируем мы…

– Что-оо?.. Разве я вам, подлецам, не приказывал никогда не говорить, где вы живете!.. – перебил, закипая гневом, Иван Захарович. – Знаешь ли, что я за это сделаю с тобой, с мерзавцем?..

Иван Захарович проговорил последние слова таким зловещим тоном, и его лицо исказилось такой злостью, что Антошка невольно попятился и поспешил проговорить:

– Да я, дяденька, не сказал ему настоящего адреца… Я совсем другой дал… На Острове, мол, квартируем, в пятнадцатой линии… Пусть ищет…

– То-то! – облегченно промолвил Иван Захарович. – А то бы тебя до смерти избил… Так бы и издох… Ты это помни… А теперь я скажу, что ты молодец, Антошка… Всегда так отвечай… Какое кому дело, где мы живем? – прибавил Иван Захарович, окончательно успокоенный, и даже взглянул одобрительно на Антошку, как на достойного своего ученика, ловкого и смышленого, пославшего генерала на Васильевский остров… «Прогуляйся, мол!»

И после незначительной паузы проговорил:

– А я тебе, Антошка, завтра другое пальтецо подберу… форменное пальтецо… на байковой подкладке… у татарина купил… И фуфайку дам… Я, братец, старательных ценю… И ты цени… Старайся для дяденьки… Помни, что я тебя вскормил и воспитал… Без меня пропал бы ты, как паршивый щенок у забора, а я вот тебя человеком сделал… Да… Какой человек ежели неблагодарный, того бог накажет. Ты этого не забывай, Антошка! – философствовал Иван Захарович. – И выручки правильные носи! – неожиданно перешел он на вопрос чисто практического характера. – А то – тридцать копеек! За это, по-настоящему, следовало бы тебя наказать, но я прощаю… Чувствуешь ты это?

Хотя Антошка и после этой трогательной речи не переставал питать к «дяденьке» далеко не дружелюбные чувства и сию минуту засадил бы его на вечные времена в острог, тем не менее выразить этого не посмел и довольно-таки недурно, с точки зрения декламаторского искусства, проговорил, благоразумно опуская свои мышиные карие глазенки, которые могли бы его выдать:

– Я завсегда чувствую, дяденька…

– То-то, чувствуй…

Антошка со свойственным его возрасту легкомыслием уже считал себя вполне обеспеченным, по крайней мере на этот вечер, от ненавистного ремня. Слишком увлеченный столь благоприятными результатами от своей встречи с генералом, он хотел было отважиться еще на одну подробность генеральской беседы, а именно сказать, что генерал приказал ему продавать спички, бумаги и конверты не иначе как в полушубке и в крепких сапогах, как в эту самую минуту из-за полога показалась «ведьма», уже без платка на голове, с причесанными не без кокетства рыжими волосами, взбитыми на лбу, в голубой ситцевой кофточке и с вымытыми руками.

Повиливая бедрами, она подошла к столу и, присаживаясь у самовара, проговорила самым любезным и вкрадчивым тоном:

– Наливать, что ли, еще, Иван Захарыч?

– Налей, Машенька, – отвечал Иван Захарович, передавая стакан и с нежностью взглядывая на эту белолицую, всю в веснушках молодую женщину лет двадцати пяти, с вздернутым кверху курносым носом, выкаченными серыми наглыми глазами и тонкими губами.

Взглянул исподлобья на нее и Антошка, очевидно совсем не разделявший взглядов «дяденьки» на красоту его супруги. Он находил, что отвратительнее этой «курносой ведьмы» не было существа на свете. И худа-то она, ровно ободранная кошка, и на ее «подлой морде» черти отметины сделали в виде веснушек, и руки у нее в виде «крючков», и нос дырявый… одним словом, как есть настоящая ведьма!

Он сообразил отлично, для кого это она принарядилась, и только удивлялся «дяденьке», как это он совсем ею «облещен» и слушается ее, вместо того чтобы таскать ее за косы и бить поленом каждый день, а не в исключительных только случаях, когда он, совсем пьяный, случалось-таки, таскал за косы, но все-таки, глупый, ни разу не отдубасил поленом…

Антошка дипломатически кашлянул, чтоб получить разрешение уйти (присутствие «ведьмы» вместе с воспоминанием о поднятой ею бумажке из-под леденцов наводило его на тревожные мысли) и закатиться спать, и Иван Захарович хотел было отпустить его, как «ведьма» вдруг хихикнула и насмешливо проговорила, кивнув головой на Антошку:

– И ты, Иван Захарыч, веришь этому подлому мазурику? Ах, какой же ты, Ваня, простой… Ах, какой простой…

Обвинить Ивана Захаровича в простоте значило задеть самую чувствительную струну его мошеннической души. Он, как и все прожженные плуты, именно гордился тем, что проведет каждого, и потому предположение жены, что его мог оболванить мальчишка, показалось ему слишком обидным, и он произнес:

– В каких это смыслах понять, Машенька?..

– Мало ли чего он набрешет, а ты по доброте своей и веришь… Какой генерал станет с ним разговаривать, и кому нужно узнавать, где живет этот змееныш… Я за ним слежу… Знаю, как он бесстыж врать… Все-то он тебе набрехал, Иван Захарыч…

– И вовсе не набрехал, Марья Петровна… Хучь сейчас под присягу, что генерал со мной говорил… И фамилию свою даже объявил: я, говорит, генерал Езопов, – с энергией отчаяния произнес Антошка, имея, впрочем, о присяге довольно смутные понятия.

Надо полагать, что и относительно всеведения господа бога Антошка имел далеко не точные представления или же полагал, что господь милосердно терпит вранье несчастных мальчиков, спасающих свою шкуру от толстых ременных поясов, потому что нисколько не затруднился в доказательство действительности встречи с генералом прибавить:

– Как перед истинным богом говорю… Пусть разразит меня на этом месте, если я вру…

И вслед за тем еще перекрестился несколько раз, нисколько не думая, что совершает грех.

По счастью, Иван Захарович никогда не видал генерала Езопова, хотя и слышал, что есть такой генерал, занимающий видное место, и не потребовал более подробного описания его наружности, довольствуясь лишь «длинными усами». Он только взглянул на свою супругу не без торжества человека, оправданного от взведенного тяжкого обвинения, и сказал:

– Я, Машенька, наскрозь человека вижу… Меня не обманешь. Шалишь, брат… Откуда бы услыхал Антошка, что есть генерал Езопов. А я, Машенька, знаю, что есть в Петербурге такой генерал… Об нем и в газетах пишут… Небось меня не объегоришь… Не таковский! – снова повторил Иван Захарович, хвастливо подмигивая глазом.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: