--Слава Аллаху, стекла целы.

Одновременно хозяин голоса подумал, что самое удивительное, может, даже не в том, что стекла целы, а в том, что Джарус ухитрилась остаться почти в той же позе, в какой сидела всю дорогу. Она только еще сильней прижалась к двери, хотя держаться там было толком не за что.

--С тобой всё хорошо, Джарус?

--Да, хорошо.

Жан-Мишель продолжал играть, но, прислушавшись, Андрей понял, что мотор заглох.

--Пойду гляну снаружи.

Он достал фонарик и осторожно толкнул дверцу. Та открылась легко, хотя и с царапнувшей сердце тоскливой виолончельной нотой. Тогда Андрей дернул за крючок, отпирающий капот, и вылез в темноту под редко капающий дождь. Внешне в моторе всё было вполне нормально, хотя в любом случае Замурцев мало что в этих делах соображал. Но главное, что бензин ниоткуда не хлестал, и это уже было удачно.

Он захлопнул длинную тяжелую крышку и обошел "Вольво" вокруг, спотыкаясь о мокрые пучки колючей травы. Он ожидал, что машина будет выглядеть примерно так, словно выскочила из голливудского боевика, но, хотя на крыше и боках было несколько неприятных царапин и вмятин, в целом всё выглядело довольно пристойно. Вначале даже появилась мысль, что ничего очень уж непоправимого не случилось: найдет он дорогу, расчистит немного путь, вымостит, где нужно, камнями и выберется. Андрей пошел, светя себе фонариком, в ту сторону, откуда, как ему казалось, они приехали с Джарус, прежде чем перевернуться. Пройдя метров пятьдесят вверх-вниз по буграм, он так и не нашел дороги, но зато, оглянувшись, увидел, что рубиновые огни "Вольво" исчезли. В небольшой панике он тут же побежал назад и обнаружил их гораздо левее, чем предполагал. Стало ясно, что операцию по вызволению придется отложить до света.

Приняв это решение, Андрей с облегчением нырнул в теплый интим салона.

--Отдыхаем, Джарус. Темно, дороги нет.

Чтобы что-то еще сделать, он повернул ключ. Стартер пару раз глухо гавкнул, как гавкает во сне собака, и рука сама в ужасе выключила зажигание, чтобы не слышать задыхающийся стон бессильного механизма. Что-то вроде досады, близкой к раскаянию рождалось в душе незаметно, как рождается волна. И зачем он поехал на этот почти что край света? Чтобы угробить машину и подхватить в провинциальной дыре полоумную девку?

Он вдруг напомнил сам себе воробья, который погнался за мошкой над шоссе и был расплющен радиатором мчащегося грузовика. Всегда ему было жалко этих глупеньких птиц, а теперь стало так же жалко себя.

Слишком резким движением он выключил магнитофон, потому что надо было поберечь аккумулятор.

--Будем радио слушать.

Однако кроме ровного шума, напоминающего о жарящейся яичнице, в динамиках ничего не было. Андрей снова вылез наружу и на заднем крыле нащупал обломанный металлический шпенек. Антенны больше не было.

-Зар-раза косая! Буераки чертовы!

Хотя причем здесь буераки-то? Это всё равно что Цельсий виноват, что у вашей Маши температура.

--Спокойно, спокойно, -сказал он себе.

Он стал осматриваться. Постепенно, как ни удивительно, глаза стали кое-что различать. Подтвердилось сделанное еще по дороге в Пальмиру открытие, что холмы всё-таки чернее ночи. Впрочем, с одной стороны были даже, кажется, не холмы, а настоящие горы. Он вернулся в "Вольво" к Джарус радостный:

--Слушай, мы, кажется, совсем рядом с Тигром!

Как и следовало ожидать, открытие на езидку впечатления не произвело.

--Ну тогда давай пить коньяк, -сказал Замурцев,- Так скорее время пройдет.

Он опять достал "Варцихе".

--Может, всё-таки будешь?

Она отказалась.

--Курицу?

Джарус отвела руку, протянувшую ей снедь. Это прикосновение уже стало для них как будто привычным, но всё равно у Андрея вдоль спины пробежало электричество и заныли старые раны. Поэтому он быстро сказал:

--Ну, как знаешь. Твое здоровье, Джарус.

Он выпил и, не сдержавшись, плебейски причмокнул.

--Ты думаешь, я расстроен? Ничего подобного! Даже хорошо, что черт знает что получилось. А то сидишь, сидишь на одном месте... Начинаешь, ей-богу, понимать древних героев, и хочется этакое сделать или даже попасть в дурацкую историю...

"Что и вышло", -тут же откликнулся внутренний голос.

Но Андрей только усмехнулся. Уже не трогал его тот осторожный и ехидный, что сидел внутри, и сильно помогало в этом ощущение не опустевшего пока стакана в руке. И еще - сильно помогало присутствие Джарус.

--Знаешь, Джарус, одному ведь в жизни надо и то, и другое, и третье, а я вот знал парня, который был вполне счастлив только лишь потому, что чертовски был на Солженицына похож...-он отрывисто засмеялся, но сообразил, что езидка вряд ли знает, кто такой Солженицын, и нашел замену:-На халифа Омара, в общем.

В глазах Джарус дрожали оранжевые огоньки приборной доски, и Андрею даже показалось, что девушка смеется вместе с ним. Он не обратил внимания, что Джарус каким-то образом оказалась вроде бы ближе, чем прежде, хотя и почувствовал ее прохладные пальцы у себя на запястье. Но это было уже не ново - пальцы на запястье, поэтому он не удивился и продолжал свой русско-арабский монолог, уснащая его идиотским хмыканьем и утробными смешками:

--Ты вообще даёшь, Джарус, ахсанти йа Джарус. Машина - кверху колесами, а ты - митль тейр, как птичка - отряхнулась и снова тут. А еще говорят: джинс латыф! Это мы - слабый пол, а вы сильнее и хитрее нас, только притворяетесь слабыми для выгоды. Сах? {Верно? (араб.)}

После того как вылетел этот "сах", рот у Замурцева так и остался полуоткрытым. Потому что вдруг оказалось, что езидка тоже говорит. Он впервые слышал, как этот голос произносит больше трех слов подряд, причем гораздо больше трех. Слова были непривычно-непонятные. Ах да, она же, разумеется, говорит по-курдски, то есть на языке, на котором бог разговаривал с Адамом, как утверждает священная езидская "Черная книга" "Мисхаф Раш".

"Тё эз керем каууа пьети, сеуда серим дельберенти..." {Ты превратил меня в жареную куропатку, сердце мое растерзано. (курд.)}

Странное дело - слова эти так летели, торопились друг за другом, как будто одно боялось потерять другое; некоторые будто жаловались, другие будто смеялись, а некоторые - Замурцев мог бы поклясться - звучали даже грозно. Он мог только гадать, стихи это или молитва, когда руки Джарус, руки прежде такие осторожные, осмелев, стали увлекать его всё ближе к этим словам. Он не догадывался, разумеется, что она рассказывает ему самое дорогое, что знала: сказание о продавце корзин, и о его жене, и о жене эмира, и об ужасной их судьбе.