-Хм...-произнес Андрей носом неопределенный звук, не зная, что и думать насчет странного перелета.

Но тут он заметил, что на его обычно аккуратно прибранном письменном столе раскиданы исписанные бумаги, а также, что самое странное, конверты с адресами и марками. Андрея словно ударило молотком по сердцу: он узнал её письма, приходившие на имя Покасюка. Покасюк брал за каждое полученное и переданное письмо по сто лир, но Замурцев был даже рад этому, поскольку считал гарантией того, что фальшивый адресат не проболтается, боясь если не потери дохода, то позорного разоблачения своей гнусной скаредности.

У Вероники не было привычки шарить в его вещах и бумагах, и письма Андрей прятал не так чтобы очень тщательно: под казенными папками в левом нижнем ящике. Но кажется, что одно из них... да-да, одно вообще просто бросил сверху без особой конспирации, а жене, видно, именно в этот момент потребовалась какая-то канцелярская ерунда и... дальше ясно, Андрей Сергеевич?

Сам не зная зачем, Андрей стал собирать листочки, исписанные мелким круглым почерком, а глаз выхватывал из них обрывки фраз, и случайные эти обрывки были нелепы и бессмысленны и оттого только усиливали смятение.

Одновременно Андрей почувствовал, что в районе желудка его протыкают острой тонкой спицей, и он не понял, сколько прошло времени, пока в ставшей совершенно пустой до звона голове наконец сложилась конкретная мысль:

"А где Мисюсь?"

И тут же безумный непонятный страх вошел второй спицей в горло. Замурцев бросил собирать листочки (и правильно, поскольку занятие-то было, откровенно говоря, совершенно дурацкое и не понятно для чего нужное) и на ногах, которые стали как будто вареными, пошел в спальню.

В спальне его еще сильнее испугала чуть разбавленная настольной лампой сумеречная пустота. Тогда, почти задыхаясь, он побежал на кухню. Потом в гостиную. И в гостиной наконец увидел, как ветер пошевеливает занавеску, скрывающую приоткрытую дверь на балкон, и ощутил, как течет оттуда по ногам холодный сквозняк. Когда Андрей подошел и стал ловить рукой занавеску, то из темноты за дверью он услышал слабый голос, который не мог принадлежать никому, кроме Вероники. В то же время голос был непривычный и - показалось Андрею - то ли напевал, то ли молился. Очутившись на балконе, он увидел силуэт жены, которая сидела спиной к нему на летнем плетеном стуле в наброшенном на плечи легком осеннем пальто.

-Мисюсь, ты зачем здесь... на холоде, не одетая, -неуверенно сказал Замурцев.

Вероника как будто не слышала его и снова тоненько и напевно что-то проговорила.

Ощущая, как то ли уличный холод, то ли ужас ползет по спине, Андрей наклонился и обнял жену сзади за слегка прикрытые пальто плечи. Он старался, чтобы руки не очень дрожали.

--Верочка...-а дальше слов не оказалось, и только с большим трудом выдавилось: -Это я.

-А-а... Ты-ы...-сказала она, не шелохнувшись; на табуретке рядом стояли бутылка джина и стакан. Такое допотопное пьянство для Вероники было необычным, но главное, что поразило Андрея, был ее голос - такой, словно она рассказывала нараспев кому-то невидимому, сидевшему тут же, на железных перилах балкона, о чем-то давно прожитом и навсегда потерянном. И при звуках этого голоса сильнее всего обдавало Андрея морозом, хотя и слов-то разговора он почти не разбирал.

--Верочка... маленькая моя! Что ты здесь делаешь?

--Я...-отозвалась она, но Андрей с ужасом понял, что собеседников для Вероники в этот миг на балконе не прибавилось.- Я?.. - и, глядя широко раскрытыми глазами туда же, куда глядела до этого: на ночь, на пол-луны, она так же ровно и мечтательно протянула: -Не зна-аю...

--Верочка, пойдем, ты здесь замерзнешь!

Замурцев начал поднимать за плечи ее тело, которое повисло, как безжизненное, а тот же бесстрастный голос с прежней удручающей напевностью сказал:- Не замё-ёрзну...

Тогда Андрей просунул руки ей под коленки, поднял безвольнее тело и понес в спальню, потерянно приговаривая:

--Верочка, маленькая, что ты? что с тобой?.. И слышал в ответ всё то же мечтательно-отсутствующее:

--Не зна-аю...

Он заглядывал в широко раскрытые вероникины глаза и пытался поймать ее взгляд, но взгляд не ловился, как будто Замурцев и его жена были уже существами совершенно разных миров и жили в непересекающихся измерениях.

Тогда он начал трясти ее за плечи, как будто так она могла лучше воспринять то, что он кричал ей, не узнавая своего сдавленного голоса:

--Да ведь кончилось же у нас с ней! Кончилось!..

А Вероника тоненько повторяла:

--Да... кончилось... кончилось...

И вдруг он понял пронзительно ясно: даже если он отпоит ее сейчас валерьянкой, если будет бесконечно целовать эти безвольные пальцы, биться головой о стену и даже если даст отрубить себе руку - всё равно Мисюсь, которую он знал, исчезла, можно даже сказать это страшное слово: умерла; той милой, доверчивой Мисюсь для него уже не будет... никогда не будет.

Ни-ког-да.

--Верочка... Ну что ты хочешь, чтобы я сделал? Что?.. Скажи хоть что-нибудь!

А в голове вертелось: лучше бы она била меня... ножом пырнула... С ума может свести этот ад!.. - и только Андрей успел так подумать, как всё вокруг снова завертелось каруселью, и новый дикий полет окончился уже знакомым сумраком, таящим спокойное журчание текущей воды.

--Ну, как впечатление, Андрей Сергеевич?

Оглушенный тем, что видел и пережил, Замурцев не сразу понял, что маленькое путешествие было не больше чем иллюстрацией к той беседе с Павлином, которая, как выяснилось, продолжалась. Пока он приходил в себя, невесть откуда раздающийся противный голос успел вставить:

--А ведь не дурак вроде, мог бы и сообразить заранее, как оно рискует обернуться.

Собственно говоря, этот-то гадкий голос и вывел Андрея из оцепенения.

--Я в общем-то, может, и действительно... но с другой стороны...

-Да! -перебил Павлин, передвигаясь в сумраке колышущимся пятном.Да! - причем говорил он мягко и без злорадства, почти сочувственно.- Я знаю, знаю: легко жить на свете, когда вокруг полно людей, которые порядочнее тебя... Когда жизнь кажется чем-то вроде детской игры, и думаешь, что все шалости сойдут с рук... Я понимаю, как тяжело бывает, когда милый этот порядок нарушается (Андрей услышал протяжный вздох). Но бывает, что он нарушается - иначе как же достучаться до заложенного в каждом чувства справедливости?