-Ну? -сказал Петруня.

--Что - ну?

--Знаешь, чем человек отличается от пчелы?

--Чем?

--Умеет рассказать о том, что чувствует.

--Так вот прямо взять и всё рассказать?

-А что тебе еще делать? Давать объявление в газету? Сейчас модно давать объявления. "Куплю индийское пособие по любви и подвесной мотор"...

Малый со звоном посадил на стол поднос с бутылками, стаканами и плошками, и Суслопаров предупредил:

--Антракт.

Он не позволил малому наполнить:

--Иди, иди, тамам! { нормально (араб.)}

Он налил сам, выпил сразу свой стакан и снова налил, и тогда опять стал годен для философских обобщений:

-Андрюш, подумать только, сколько лет люди гробились из-за каких-то мифических истин, разных там национальных и социальных миражей, и вот наконец явился один и всё поставил на место: держите, ребята, курс на общечеловеческие ценности. Правда, он их не обрисовал, Андрюш, эти ценности, но по логике нетрудно домыслить, верно? Вкусный харч, густое пиво, нормальный прикид... Впрочем, прости, я отвлекся, ты продолжай... то есть начинай.

--О чем ты хочешь, чтобы я начал?

--Не притворяйся. Каждому всегда есть о чем. Всегда что-то жжёт.

--Даже мытищинских философов?

--Даже. Но меня жжёт не сильно, так что вполне охлаждает вот эта жидкость с пеной. А в твоей котельной сегодня температура выше, чем у средней обыденной души.

-Ты думаешь, пьяный трёп для моей души - лучшее средство?

-Фи, как грубо, молодой человек. Ну и держи весь свой угар при себе.

--Если б ты знал, в чем дело, ты бы не трепался.

--А я уже знаю.

--Откуда?

Петруня забеспокоился. Он и сам толком не понимал, как так получается, что он столько всего видит в людях, да и разбираться в собственном внутреннем хламе не хотел. Ему было бы противно всерьёз убеждать кого-либо в своих прозрениях, но и вышучивать божий дар тоже не стоило. Он снова окунул мысли в пиво, и наконец нашел нужное, став прежним Петруней.

--А что ты стесняешься, Андрюш? Знаешь, когда немного пахнет грешком, это даже приятно... будто чуть пригоревшей кашей.

-Петруня, ты... ты сатир, -сказал Андрей почти весело, и ему стало легче, оттого что Суслопаров всё (или почти всё) понял своим узким носом, и уже вроде как установилась уютная, домашняя обстановка маленького заговора, и не надо барахтаться в глупых излияниях.- Что - так сильно заметно?

--Если присмотреться, то да. И потом, я же знаю, каким ты нормально должен быть.

Андрей помолчал, шелуша орешки и отправляя их в рот.

--А у тебя было что-нибудь... вроде такого?

-Не думаю. У каждого свой стиль жизни, Андрюш. Высокие драмы - это не моё.

--Ты понимаешь... Она такие писала письма вначале... Ты не понимаешь!..

--Я слушаю, Андрюш.

--Такие письма... А потом вдруг - ничего. Два месяца ничего. Сегодня я ей позвонил... в общем, кажется, всё. Сказала, что ей не нравится писать письма на чужое имя. Как будто не понимает, что здесь личных почтовых ящиков нет, а общественных почтальонов больше, чем хотелось бы. И так еле сумел уломать одного, чтобы согласился на себя получать... Правда, фамилия у него дур-рацкая!

--Я в этих вопросах не силён, Андрюш. Но допускаю, что есть такие женщины: для них лучше вообще без писем, чем вот так... Давай еще пивка?

--Разве ничего не осталось?

--А разве осталось?

-Не ерничай, тебе это не идет. Я сам удивляюсь, что так быстро кончилось. Эй, друг!..

Малый уже всё понял (очевидно, по перетряхиванию бутылок), был тут и вежливо улыбался, показывая нездоровые зубы.

--Ты уже здесь? Смотри, какой сладкий... Еще четыре пива. Арбаа. {четыре (араб.)}Ферштейн?

Как не понять, когда петрунины глаза восходят двумя солнцами в легком тумане, когда четырёхпалая корона пальцев парит, как птеродактиль, а в голосе накатывает шум большого далёкого леса.

--На чем мы остановились?

--Мы остановились на том, Андрюш, что у тебя был сегодня разговор, который заронил червя сомнения.

-Петруня, я тебе всё пиво вылью за шиворот!

-Вон уже несут. Давай лучше выльем его в стаканы. Ты мне скажи: хорошая была девочка?

Жалобно закричали невидимые птицы в густых ветвях над головой.

-Хорошая...

"Как тебе объяснить, Петруня? Что-то вроде внезапной флейты в привычном гуле оркестра. Безмолвно качающаяся ветка в окне... Печально идущий где-то снег..."

-Очень хорошая, Петруня. Ты знаешь, у нее были глаза... как тебе объяснить... не забирающие, а отдающие. И, как ни банально, зеленые. Изумрудные... Нет! Изумрудные - это слишком стеклянные. У нее другие. Живые изумруды.

--Кажется, представляю,-вздохнул Суслопаров.-Мандраж по коже...

--Она сама говорила, чтобы я ехал, -продолжает Андрей, чувствуя, как весь наполняется сладостной грустью красивого умирания, похожего на закат над холмами Пальмиры под музыку Вивальди.- Сама говорила, чтобы ехал,- он толком не помнит, что она говорила ему и как говорила, но кажется, что именно так, и он сбивчиво рассказывает Петруне, как они два года встречались, и как она обещала ждать, и что чертовски прекрасные были ее письма, всё время прекрасные, пока не стало никаких.- Ведь ясно же было, что я когда-нибудь куда-нибудь уеду, контора же выездная! Зачем тогда было два года встречаться? Я ее не понимаю! Как она себе это внутри выстраивала - не понимаю! Какие там мысли бродили?..

--Ты же не хирург, Андрюш. Чтобы с женщиной тррр... -что-то лишнее попало Суслопарову в горло, он захрипел и заперхал, но спасся пивом,- Чтобы с женщиной встречаться, необязательно знать, что и как у нее внутри фунциклирует. Это даже мешает. Отвлекает. Поэтому они и убегают с гусарами и цыганами, которым на метафизику с антимонией начихать...-тут Петруня понял, что переехал грань, и сгладил:-Это я, разумеется, в порядке дежурного бреда, Андрюш.

Но Андрей уже был слишком далеко, чтобы его могли достать мелкие камешки петруниного нагличания.

--У меня даже не осталось ее фотографии... Как-то не думал об этом, ведь у меня была вся она - зачем фотографии?..

-Это, может быть, и хорошо, -утешает Петруня, оценивая ситуацию со своей точки зрения.- А то еще Вероника накроет. У них вообще нюх... Ты письма-то хорошо спрятал?

В голосе приятеля Андрею слышится слишком развязная гамма, и он суровеет.