В её комнате опять появился бар на колесиках. Благо, Сенечку она уже не кормила. И ритм поэзии - ритм, который мерно и ровно помогал ей наметывать жизнь - стежок за стежком - угас в этом доме. И дом помертвел.

И надевши под пальто длинную пеструю юбку, туго повязав по самые брови черный платок, подхватив на руки Сенечку и кивком призывая Элю следовать за собой, Тася каждый день выходила из дома - в метель ли, в слякоть... бродить по Москве. Бродить бесприютной странницей, чтобы вглядываться в окна, в квадратные плечи дворов, чтобы научиться считывать знаки, которыми полнится любое живое пространство, постигнуть тайнопись, - непроглядную, неприметную... внятную только чуткой душе. Тася без слов обращалась к Москве - молила о помощи. Она просила, чтобы город пощадил ее...

Но город молчал. Москва не выходила на связь.

И те, к кому обращалась она, - родственники, знакомые, не могли ей помочь. Никто ничего не знал о прошлом бабушки Тони. Говорили только одно: раз её отчество было "Петровна", значит отца звали Петром... Но Тася не успокаивалась - шла и шла. От одной двери к другой. От одного человека к другому. Шла в РЭУ, архивы, ЗАГСы. Она не собиралась сдаваться. Билась в закрытую дверь. И жизнь, словно сгнившие доски мостка, стала проваливаться под ногами.

Николай был занят собой. Делами. Зарабатывал деньги. Он видел, что жене плохо - очень плохо. Но бизнес требовал "глубокого погружения" и не оставлял времени и сил протянуть руку, подхватить тонущую Анастасию и вытянуть на берег. Спасать человека - тяжкий труд. Повседневный. Выматывающий. Да и результата никто гарантировать не возьмется. Словом, отступался он от нее. Медленно отступался, но верно.

А Эля? Она боялась лишний раз потревожить маму. Боялась причинить боль. Нервишки у неё расшатались, в гимназии за ней утвердилась слава неуспевающей ученицы, хотя в начальных классах Эля была отличницей... Девицы все чаще покручивали пальцем у виска у неё за спиной - мол, совсем Элька "поехала"! Вспыльчивая, замкнутая, недотрога. Ничем толком не интересуется, на дискотеки ни ногой и вообще... Над ней начали издеваться. А она? Она зажималась все больше. И ни дома, ни в классе, ни в городе нигде не было ей покоя, нигде не находилось пристанища её простуженной душе... Она было попыталась "пробиться" к папе, но тот не принял её попытки - внутренне он полностью отгородился от семьи и весь погрузился в работу. И тогда Эля стала учиться. Учиться быть мамой Сенечке. Теперь у него было две мамы: одна - с сурово сжатыми губами, резкая и неулыбчивая. И другая маленькая мама, ласковая, снисходительная и растерянная.

И все чаще звучало в их доме полупрезрительное "цыганка" - прозвище юности, которое не уставал поминать Николай.

- Ну что, опять по Москве шаталась, цыганка? - бросал он через плечо, небрежно швыряя на спинку кресла в прихожей свое элегантное пальто от Хуго Босс и сдергивая с вешалки её промокший от снега платок.

Она кидала на него темный взгляд исподлобья и запиралась в комнате. Ей не о чем было с ним говорить.

Она говорила с ушедшими... Со своими. На опустевшем письменном столе, где прежде громоздились груды школьных тетрадей и стопки книг, теперь стояли только три фотографии в рамках. В центре - Тонечкина, по бокам мамина и папина. А у стенки ещё одна рамка была - пустая. Там должна была быть фотография деда.

И ночи напролет разговаривала Тася с мертвыми, вопрошая их: что же делать? Как быть, когда душа корчится не в силах перемогать свою боль. И цепенеет от предчувствия ещё большей беды. Неотвратимой как утро приговоренного, которое неминуемо настает.

Глава 3

КАТАСТРОФА

И беда настала. И хоть угадывала, сердцем чуяла её Тася, но все же к такому удару оказалась она не готова. Да и кто был бы готов?..

Случилось это вьюжной морозной зимой вскоре после крещения. Николай решил, что достаточно твердо стоит на ногах и пора расширять свое дело. Взяв кредит в банке через одного из своих приятелей, он арендовал магазинчик в новом людном микрорайоне. Его только начали заселять, и Коля не сомневался, что магазин очень быстро покроет расходы и начнет приносить хороший стабильный доход.

Он отремонтировал помещение и уже вел переговоры о первых поставках товара, когда на него наехали. Рэкет! Местные братки потребовали заплатить за право торговать в их районе и потом ежемесячно платить дань, едва ли не превышающую половину всего предполагаемого дохода.

- Золотая орда, мать ее! - хмыкнул он. - Ну-ну...

И ничтоже сумняшеся двинул в милицию. Там ему ничем помочь не смогли. После вялых переговоров с участковым Коля понял, что ребята, которых он с лету решил проглотить, были хозяевами в районе. И милиция была куплена.

О нет, глупо было бы предполагать, что Николай, не первый день живущий на белом свете, всех этих неписаных законов не знал. Знал, конечно! Только он рассчитывал, что сумеет немножко потянуть время, найдет себе "крышу" других бандитов, у которых аппетиты будут поменьше. Или как-то сумеет управиться с помощью местных властей. Наивно, конечно. Но уж больно жаль ему было со своими кровными расставаться.

Через три дня после повторного визита братков и их последнего предупреждения магазин сгорел. Вместе со всей партией товара. А на следующий день его навестили представители банка, в котором он брал кредит. И напомнили, что срок возврата кредита истекает через неделю.

В эти два дня Николай поседел. Метнулся в РУОП. Ему спокойно так разъяснили: мол, где ты раньше был, когда тебя в первый раз навестили?

Тася пыталась успокоить его, как могла. Умоляла продать машину, аппаратуру, антикварную мебель, которую он скупал на аукционах весь последний год и очень ею гордился...

Он не верил, что все пошло прахом. Не хотел ничего продавать. Его, что называется, понесло.

- Да, я киллера найму, всю их поганую кодлу перестреляю! Чтоб знали, как с Корецким в шашки играть!

Тася молча, с усмешкой на него поглядела и ушла к себе.

Это его наконец взбесило. Ударом ноги он выбил дверь в её комнату, ворвался и заорал.

- Это все ты... ты накликала. Кликуша!!! Ну, родственнички у неё перемерли - так у всех мрут! А она - и давай, и давай... Скулит днем и ночью в своей каморке: мол, жизни нет. Бездарь! Актриса погорелого театра... Ничего из тебя не вышло и не выйдет ничего, потому что пахать с утра до ночи не умеешь! Ах, не трогайте нас, мы такие тонкие, такие возвышенные - замараться боимся... Бездельница. Алкоголичка! Ты до чего детей довела? Дочь от тебя уж шарахается. Сын заброшенный... Дрянь никчемная!

Тася слушала его молча. Не привстав из-за стола и лишь обернувшись вполоборота. Дрожащая Эля, вцепившись обеими руками в дверной косяк, стояла в коридоре, не зная что делать. Ринуться в комнату, закричать, чтоб отец не смел оскорблять маму? Но она видела: отцу тоже плохо, это страх в нем кричит...

Так в свои двенадцать лет Эля стала взрослой.

Из своего коридора она не видела как отец, накричавшись и так и не услышав ни звука в ответ, бросился к маме и изо всех сил в бешенстве стиснул ей плечи. Рванул, поднял на ноги...

И тут что-то произошло. Он глянул в её глаза - они были так близко! Глянул и... отшатнулся. Точно его отбросило. Он заревел и, споткнувшись, бегом выбежал в коридор. На улицу. Как был - без пальто, без шапки...

А вьюжило тогда... Эля старалась не вспоминать этот день, чтобы его вытравило из памяти. Но этот вой - ночной, истошный вопль одичалой метели... То ли её гнали куда-то, то ли она изловила кого-то и гнала кого-то потерянного, падшего, нищего - в ночь, в хаос во тьму... Прочь из города.

Через три дня у Эли был день рожденья, ей как раз исполнялось двенадцать. Но дня рождения у неё не было - то есть, день был, конечно, только... только он был не живой. И все дни стали теперь такие: точно какой-то неведомый монстр высосал жизнь из течения времени, точно кровушку - капля по капле. И обескровленные мертвые дни шуршали под ногами ворохом палой листвы.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: