Каждый предмет старинной мебели был зафиксирован на пленку - овальный столик на тяжелых резных плавно выгнутых ножках красного дерева, два кресла, диван, отделанный бронзой, и буфет с цветными витражными дверцами.

- Да, думаю все это подойдет... Пожалуй, кроме овального столика: он требует реставрации, а у нас аукцион на носу - с этим не станут возиться. Но вы не волнуйтесь, думаю, я вам помогу. А лампа - да, это, похоже, настоящий Галле!

Поклонившись в странной резкой манере, точно вдруг увидел жучка и клюнул носом, любитель Галле удалился. А через день сквозь раскрытые настежь двери носильщики вынесли и диван, и буфет, и прочая, прочая... Руководил процессом все тот же деловито клевавший господинчик.

Уже почти закончив следить за упаковкой стола, он вдруг углядел в самом углу книжной полки махонькую вазочку, темную с прозеленью, на которой изгибал колючую ветку кустик чертополоха.

- О! Что ж вы мне это не показали? Это же... - он цапнул вазу и поднес её к самым глазам, глядя в стекло на просвет. - Черт, похоже оно! Это же знаменитая немецкая фирма "Братья Даум"!

Тут неожиданно к нему подошла Эля. Осторожно, бережно, но решительно на удивленье решительно! - она забрала вазу и хмуро буркнула:

- Это не продается.

Господинчик заволновался.

- Анастасия Сергеевна!!!

И тут Эля впервые за эти бездыханные дни увидала на материнском лице улыбку. Тася глядела на дочь. И улыбалась. И жестом подозвав её, обняла, прижала к себе, откинула с лица упавшую прядь волос и проронила тихо, но внятно.

- Раз Елена так хочет, пусть будет так. Это не продается.

А через неделю они переехали. В новую квартиру в Марьино. Собственно, это была не их квартира. Они сняли её. А свою квартиру на Чистых прудах Тася продала.

Глава 4

ДОМОЙ !

Время, отпущенное зиме истлело, и наступила весна, хоть и трудно было в это поверить. Чахлые, бледные сновали по улицам москвичи, спотыкаясь на обледенелых выщербленных тротуарах. Силы таяли, надежды гасли: казалось что мир больше не оживет, не повеет над отравленным городом дурманом сирени, не поплывут над асфальтом бескрылые стаи тополиного пуха... Ни перемен, ни обновленья, ни света - все пурга и тоска, все одно и то ж - лишь понуро вертится колесо повседневности...

Между тем, на календаре все-таки значилось: март. Для Эли это означало приближение женского праздника, который она в отличие от мамы любила - папа всегда придумывал для них что-нибудь интересненькое и сам вставал к плите, не допуская женщин на кухню. Он был прирожденный кулинар: мурлыкая себе под нос что-то веселенькое, всякий раз сооружал какой-нибудь непревзойденный шедевр, частенько не только вкусный, но и забавный. Однажды он приготовил галантин - изысканое блюдо из курицы, фаршированной собственной мякотью и орехами, но не утратившей при этом формы своего тела... К этой курице он незаметно пришил ещё две ноги, и озадаченный Сенечка долго расхаживал вкруг причудливого творенья природы под заливистый мамин смех. Он всерьез уверовал, что к их праздничному столу папа добыл четвероногую курицу!

Ах, как же это было здорово! Эля запрещала себе думать о папе... но это у неё плохо получалось. И как правило, мысленные путешествия в недавнее семейное прошлое кончались слезами. Тогда она запиралась в ванной и с яростью мыла голову. С остервенением втирала в кожу шампунь, чтоб никто, и прежде всех прочих она сама, - не заподозрил в ней слабости. Она знала, надо быть сильной, потому что иначе не выбраться, не вытащить маму и Сенечку. Мама сражена. Наповал. Можно сказать... нет, Эля даже себе боялась признаться, но иногда ей казалось, что душа мамина, - живая, неугомонная, совсем угасла. Окостенела душа...

При этом Эля ни секунды не сомневалась, что мама выкарабкается. Она оживет. Как мертвая царевна из сказки Пушкина. Но зависит это не от житейской логики, не от времени, которое лечит, - нет! Эля и сама ещё толком не понимала, с чем это связано. Она просто надеялась на те высшие силы, которые всегда приходят на помощь, если веришь и ждешь. Если не перестанешь стучаться в дверь... Так часто говорила ей мама. И Эля верила, знала: им обязательно придут на помощь, их не оставят в беде. Надо только дождаться! А сейчас все зависит от неё - она должна удержать их утлый плот на плаву. Чтоб не потонул, прежде чем о них вспомнят, прежде, чем к ним придут...

Ей стало тесно в платьишке подростка. Бремя взрослости пришлось как раз впору - Эля рванулась вперед, предпочтя силу слабости, и радовалась своей выносливости в настигшую непогоду... Она не задумывалась откуда взялась в ней крепость духа... просто шла - топ и топ! - средь кромешного мрака и холода. Напрямик, без компаса, без огней... шла на ощупь. А вдали перед ней мерцал огонек, никому, кроме самой неприметный, - давняя затаенная мечта. Дом! Которого у них никогда не было и, похоже, никогда уж не будет. И этой мечтой согревалось её застывшее на ветру, сбивающееся с ритма сердечко.

... Где-нибудь на берегу реки, возле леса стоит он - этот дом. С садом и цветником, с камином и печкой... с теплыми бревенчатыми стенами, с балкончиком наверху, оплетенном диким виноградом... Ах, как светло, как радостно было бы жить в нем - в этом доме, где не будет спешки и суеты, где поет тишина, а все домашние заняты каким-то простым, каким-то хорошим делом. Ах, как вольно было бы жить. Как хорошо!

Много поздних вечеров и ночей, когда не спалось или плакал и болел Сенечка, Эля спасалась мечтами об этом доме. Она фантазировала. Представляла себе каждый уголок, каждую полочку, особенную, ни на какую другую не похожую. Но дело было даже не в особых приметах быта, не в деталях отделки - в ином. Она снимала с полки альбом репродукций Врубеля и глядела, глядела... Это был её мир. Мир, в котором на неё со страниц глядел ангел. В котором Демон жег ей душу своей неземной неведомой болью.

Она тоже знала теперь, что такое боль. Иной раз жгучая и хлещущая наотмашь, а иной - тоскливая, муторная, сосущая, от которой хотелось забыться, сгинуть навек, лишь бы уйти от этого бездонного омута. Который тянул на дно. Туда, откуда не выбраться.

Но кивнув, как знакомцу, врубелевскому Демону, Эля перелистывала страницу. Она никогда не задерживалась на ней.

А рвалась она к сказочным зачарованным существам, которые оживали на страницах фантастической русской прозы. На страницах читанных-перечитанных и нежно любимых. Мама заново, не по-школьному, открыла Эле Пушкина, Гоголя, подарила ей Одоевского, Погорельского, Сомова... И через этот мир - через слово давно ушедших словно веяло воздухом, которым можно было дышать. Тем воздухом, который спасал от отравления парами одичавшей реальности.

Царевна-Лебедь, Царевна Волхова, Пан, Леший, эльфы, русалки... Шестикрылый Серафим, пророки и Ангелы... И цветы, похожие на живых существ. Собственно, они и были живыми существами, обладающими и разумом, и душой, Эля с Тасей свято верили в это.

И вход в этот мир, влекущий, загадочный, должен находиться где-то там, в доме. И дом был частью его. Он сам был тайной, он был тем пространством, которое раскрыто чудесному. В нем может свершиться все то, на что надеется живая душа! Детская душа в особенности. И Эля... её детская вера в чудо воплотилась в мечту о доме. Где тепло и уютно, где время, текущее за толстыми бревенчатыми стенами, не ведает тлена и разрушения, не тянет к смерти. Это время как бы обратно обыденному; оно не опрокидывает навзничь оно дарит легкость, возносит ввысь. И дом был для девочки живым существом, которое с улыбкой протягивало ей руки над пропастью, чтобы перенести из мира боли и страха в землю обетованную. Мама говорила ей о чертогах Небесного Иерусалима. Вот туда-то она и стремилась. Домой!

Все это было ещё смутно, ещё не сложилось в единую и отчетливую картину. И очень медленно, постепенно прояснялось в её сознании. Для мечты нужны силы. А их у неё не было. Все силы отнимал шаткий мир настоящего, в котором она скользила, едва удерживаясь на ногах. Как по льду. Ее мечты похожи были на мазки акварели, расплывающиеся по воде. На обрывки строк ещё не рожденного стихотворения. На сон, который смотришь в жару, то и дело просыпаясь и проваливаясь опять... и оттого он разорван, бессвязен, но сладок. Как же сладостен сон о полете души в те края, где не ведают страха!