Глеб Иванович Успенский

ВОЛЬНЫЕ КАЗАКИ

1

- Далеко ли же, собственно, едете-то? - Да пока что хорошенько-то еще и не обдумали... Мало ли местов-то!.. Новороссийск - вот, говорят, теплое место приготовляется... В Батуме тоже, сказывают, не холодно... Екатеринодар... Ну да и Ростов нашего брата не обижает...

- А по какой же части-то вы?

- Да по какой угодно! Какая часть подвернется под руку, та и наша!.. Ха, ха, ха!.. Ты не гляди на меня, что я пока что в этаком виде. Это со мной сколько раз бывало, а потом попадешь в струю - и сам себя не узнаешь!

Разговор этот, между множеством всякого рода других разговоров, происходил на галерейке третьего класса одного из пароходов Зевеке, шедшего по Волге к Царицыну, в один из ясных и светлых дней нынешнего лета. Человек "в этаком виде", слова которого мне пришлось услышать, невольно обратил на себя мое внимание. Что-то чрезвычайно знакомое послышалось мне в его словах, и не столько в самых словах, сколько в манере, в тоне, которым они были сказаны. Не то чтобы я видел где-нибудь именно этого человека, находившегося "в этаком виде", - я только вспомнил, благодаря его манере и тону разговора, что на моем веку мне уже не раз приходилось слышать эту манеру разговора и этот тон и что они почему-то меня интересовали. Не умея дать себе отчета в этом и все-таки интересуясь человеком "в этаком виде", я подошел к нему поближе и постарался рассмотреть повнимательнее.

Человек "в этаком виде" был то, что называется "верзило"; на обертках лубочных изданий Никольского рынка в таком именно виде изображают обыкновенно фигуры "витязей": шлем, под шлемом таинственные глаза и храбро расправленные усы; нос не всегда виден на этих рисунках, ко всегда удачно изображенное истуканство общей фигуры не утруждает внимание зрителя мелочами, и, не замечая носа, вы все-таки видите, судя по усам и истуканству, что это, должно быть, непременно "витязь". С первого же взгляда на человека "в этаком виде" бросалось в глаза именно его истуканство, топорно приделанные под бесформенным носом топорные усы, таинственные бледно-серые глаза на широком, ничего не выражающем лице и весьма пространный рот; этот большой, весьма подвижной во время разговора рот, составляя существеннейшую черту всего истуканского облика человека "в этаком виде", делал понятным всю топорность, тяжеловесность и огромность его фигуры и был как бы указателем того, что в фигуре этой прежде всего надобно видеть "пасть", а уж все остальное само собой приходилось к ней. Не было на этом истукане шлема и воинских доспехов; на голове надета была плоская широкополая соломенная шляпа, а на теле - почти воздушная парусинная пара, уже приведенная в нищенское состояние и так же подходившая к этому исполинскому телу, как к волку вместо волчьей шкуры подходила бы нежная шерсть кролика. Во всяком случае это истуканное существо выделялось из общего уровня физических размеров, доступных современному обывателю, и, продолжая напоминать мне что-то уже знакомое, настоятельно требовало ближайшего с ним знакомства.

- Теперь я на что похож? У меня вон всего-навсего и имущества-то осталось: пара галош да зонтик, а я надеюсь на бога! Пойдет струя - и опять пошел в ход!.. Теперь на мне шапка, видишь, какая? А случись струя хвать, и цилиндр на темя вскочил, а пожалуй, и шапокляк под мышкой зашевелился!.. Моя, брат, жизнь - тайна!

Ежели мою жизнь описать, так это будет полный роман...

Я уж пробовал писать, только все недосужно...

Истукан, сидевший за чайным столом с компанией попутчиков и собеседников, пивших чай и закусывавших хлебом и арбузами, проворно опустил руку в боковой карман, вытащил оттуда пачку каких-то бумаг и стал в них рыться.

- Всё адреса. Вот письмо князя Махоркина: "Любезный Мартын Петрович! не откажите мне в вашем благосклонном содействии..." Всего бывало! Это вот от пароходного общества "Север" телеграмма: "Прошу покорнейше отправить двести пятьдесят тысяч..." Всего было!

Всего не пересмотришь! Это вот купчиха: "Милый мой и неоцененный!.."

При этих словах вся компания осклабилась и весело захохотала:

- Хе, хе, хе! Ишь какие там у него!

- У меня, братцы, всего много! Я вот ищу начало романа... Моя биография... А, вот!

Он вынул какой-то лоскут, расправил его рукой, кашлянул и, спотыкаясь на каждом слове, прочитал:

" ..Полулежа в третьем классе на моем плече и предавшись утомительному сну...

"Милая жена моя, - говорил я сам себе, - какова судьба наша!.. Сейчас ты выгнана из дому, захвативши прямо из печки мокрое белье в узле, но давно ли я был с тобою грациозен и в коляске парой вороных, по направлению к гостинице "Балканы" в Серпухове, с полутора тысячам рублям в боковом портмоне, и мы устремлялись из храма..."

- Так ты женат, стало быть? - спросили истукана.

- Женат, как же! Моя жена теперь в Москве остается.

Жену я свою, можно сказать, вполне обеспечил. Она у меня обеспечена! A сам я, пока что, позволяю себе поискать чего поприятней... И вот как думаю: непременно попаду опять на струю! Это, что я читал, это только прискорбный эпизод. Но оно у меня всегда так... Кажется, вот пропасть, глядь - внезапно оказываешься в полном великолепии!

- Да ты из каких будешь-то? - довольно серьезно спросил истукана один из собеседников; все собеседники были хоть и маленькие, а деловые люди.

- Я-то? Я, братец мой, неизвестного происхождения.

Маменька моя была просвирня... И про отца говорят, что будто убили на войне... Но я, по соображениям и постепенному наблюдению, вижу, что так как имение было князей Нагайских и как князь Нагайский захаживал в просвирню и гладил меня по голове, то ввиду этого нельзя отрицать кровосмешения высшей степени крови. И я чувствую это и полагаю, что кровь сказывается и действует. От этого самого мне во всяком случае выходит предпочтение! И мне счастье идет с детских времен... Откуда, спрашивается, я имею дар слова? А ведь у меня с детства блестящий слог! Однова я свою мать собственную два месяца, с дозволения сказать, так искусно надувал, что даже она понять не могла, пришла в удивление...

- Эко у тебя ум-то какой! Мать родную надул. Должно быть, что уж умен ты...

- Я тебе говорю к примеру. Маменька мне простила, удивилась... Чего худого? Дело детское, а ты поди попробуй: соври каждый день на новый манер, так и узнаешь, велико ли в тебе дарование... Нет, не соврешь! День соврешь, и два, и три... А ты два месяца ври, так на это надобно особенную кровь!

- Чего же ты врал-то?

- А в училище не ходил. Книги завяжу в узел, все как должно для школы приготовлю, а сам марш в поле, а ворочусь - расскажу, как что было и чему учили... Попробуй!

- Искусно!

- Так искусно, что когда мать-то дозналась да выдрала меня, так все-таки не могла налюбоваться на меня.

Сама же мне и гостинцев накупила... "Недаром в тебе грациозная кровь!" И так всегда в моей жизни. Накажут - и сейчас же погладят и превознесут. Когда мать-то дозналась, что я ее обманываю, отдала меня дьякону "теперь, говорит, будешь на моих глазах!" Попросила дьякона как можно строже смотреть. И точно: за волосы он меня первым делом отодрал крепко, а потом говорит: "На-ко, подержи ребенка, понянчай, мне некогда". А потом: "На-ко, покорми кашей ребенка!" И вышло так, что нет мне ученья никакого, никто не беспокоит, а сижу я с ребенком и всегда съем у него кашу... Целый горшок съешь и уйдешь. "Учились?" - "Учились, как же!" Ну, маменьке и спокойно, да и мне приятно - каша молочная... Подумаешь, как будто бы надо мной есть перст указующий. Как же: раз только попробовала меня маменька отдать в трактир "мальчиком".

Больно мне не хотелось туда идти; плакал, - ну все-таки маменька отвела. Встречаю доброго человека, старого полового; полюбил меня, делает разные указания и говорит:

"Когда будешь подавать чай в праздник и народу будет много, так ты, говорит, не все деньги хозяину за буфет отдавай, а понемногу бросай себе за голенище..." Сейчас я понял - ив тот же день набил голенища так, что ноги не двигаются; в одном сапоге на три с четвертью набросал, а в другом - "а четыре с лишком. Завязал я эти деньги в платок да ночью, богу помолясь, и упер к маменьке...