Держу пари, что ему понравится вид и запах этих ирисов… Остаюсь пока здесь, в позе ястреба, подстерегающего труп».

Цветы для идола? Выигранный процесс? Я распечатал второе письмо прежде первого. Надо было начать с этого, помеченного Лондоном.

«Мой дорогой друг,

Я внезапно уехал из Парижа, не простившись с вами; сюда вызвало меня важное дело: шумный скандал развода Кернеби дает мне возможность вновь возбудить и выиграть мой процесс против лорда Эдуарда. Вы знаете, что этот дурак-муж незаконно присвоил себе портрет, который я написал с его жены. Маркиза Эдди… получает развод от маркиза: она получит право распоряжения своим состоянием и всей своей движимостью. Моя картина считается в числе вещей, которые должны отойти к ней. Доказать это судьям — задача ее защитника, который также и мой: отсюда важность или, вернее, необходимость моего присутствия здесь. Я возлагаю на себя тысячу и одну хлопот, но если этот портрет попадет в мои руки, я чувствую, что во мне проснется художник, каким я когда-то был, а новая работа сделает из меня другого человека, вернув мне вкус к краскам и к свету. Молитесь всем добрым и злым духам, чтобы это мне удалось. Я нашел здесь среди кучи безделушек и брошенных вещей маленькую статуэтку, которая вас заинтересует: маленькую ониксовую Астарту, у ног которой господин де Бердес был найден задушенным в своем домике в Вульвиче, — идола с изумрудными глазами, поклонение которому он хотел установить, и слегка кровожадный культ которого доставил нашему другу Веллкому миллионы, дающие ему возможность теперь путешествовать.

Во время распродажи вещей Бердеса я перебил ее за большую цену у антикваров Сити. Я помню, как вас заинтересовало ее описание в тот вечер, когда я рассказывал вам трагическую смерть этого бедняги де Бердеса. Этот маленький азиатский идол окружен довольно красивым ореолом таинственности. Веллком знал его, — быть может, поклонялся ему, — кто знает — не он ли внушил ему идею преступления? Ведь Астарта Карфагена и Тира называется в лесах Индии также богиней Кали. Воплощая любовные объятия, она символизирует также объятия смерти и душит руками своих фанатиков-тугов, знаменитых браманов, делийских душителей-тугов. Уже десять лет она принадлежит мне, сделалась почти моим другом. Позвольте же мне поднести ее вам в память Веллкома и меня: это прибавит еще одно звено к той крепкой невидимой цепи, которая соединяет нас троих. Я не знаю, когда смогу вернуться в Париж: боюсь, что мне придется ехать в Ниццу к леди Кернеби, которая лечится там уже с начала зимы.

Были ли вы в музее Гюстава Моро на улице Ларошфуко? Я ведь вам очень советовал это. Там вы увидите странные взгляды: жидкие и неподвижные, и глаза, одержимые видениями с божественной экспрессией; вы сравните их с изумрудами, вставленными в ониксовый лоб идола. Особенно ночью, особенно при свете свечей, — вы увидите, какого напряжения достигает их блеск».

Привратник внес ящичек в комнату. Три удара молотком, и он открылся; я вынул сено, осторожно снял тонкую шелковистую бумагу и показалась незрячая статуэтка Андрогины. Это тот самый маленький идол, о котором рассказывал Клавдий. Это его плоский торс, его тонкие блестящие руки, его крутые бедра. Демонический и иератический, из цельного черного оникса, он и притягивает и отражает в себе пламя свечей; заостренные круглые груди выступают светлым пятном над темным животом, узким и плоским, вздымающимся вверху ног под маленьким черепом.

Череп усмехается, символически угрожающий, торжествующий над материнством и расами!

Под низким лбом незрячий взгляд зеленых зрачков, два глаза мертвого кристалла, лишенные зрения… В полумраке передней вздымаются черные ирисы и нарциссы, кажущиеся еще более темными в сумраке, прорезанном светлыми пятнами, и вся анфилада комнат наполнена их торжественным вечерним бдением. Весь дом кажется охраняемым призраками цветов. На улице фиакры катят по направлению к бульвару Сен-Жермен. Дыхание всех этих цветов, усилившееся к ночи, делает атмосферу тяжкой, удушливой. Маленький идол усмехается молча, и меня давит тоска, охватывает оцепенение!

18 апреля 1899 г. — Вчера вечером, вернувшись в Париж, я был так странно встречен всеми этими траурными цветами и ониксовой Астартой, таинственным идолом вульвичского святилища, введенными ко мне волей Эталя. И внезапно все эти вещи вызвали в моей памяти воспоминание о Томасе Веллкоме, Веллкоме, сводная сестра которого умирает в этот момент в Ницце, подстерегаемая этим самым Эталем; и среди всех этих мрачных событий сегодня же утром я получаю письмо из Бенареса; и в конверте с англо-индийскими марками восемь больших страниц, исписанных незнакомым мне почерком, — почерком Веллкома.

Случайность ли это? Или, наоборот, эти два существа, связанных каким-то темным прошлым, согласились заранее? И неожиданное прибытие этих цветов, этой статуэтки и этого письма, не подстроено ли все это, чтобы сразу ошеломить меня одним ударом?

И, однако, — каким успокоительным, каким непохожим на тягостные советы Клавдия показалось мне длинное и лучезарное послание Томаса! Какой призыв к освобождению и к здоровью! Нет, этот человек не хочет мне зла.

Бенарес, 10 марта 1899 г.

Отчего вы не послушали меня, милый друг? Почему не последовали за мной — как я вас об этом просил, почти умолял, — в глубь таинственной ведической Индии, в чудесную землю очаровательных видений и утешающих легенд — в город экстаза и света — святейший Бенарес? И подумать только, что вы остались в Европе, под узкой лазурью наших городов, с этой мучительной потребностью впечатлений, присущей вам, этой жаждой жизни, терзающей вас, — пленника безжалостных законов наших цивилизаций!

Здесь вы нашли бы, наверное, исцеление, — здесь, в этой атмосфере необъятного опьянения, этой вечной экзальтации толпы, молящей, заклинающей днем и ночью божество, почти явное в великолепии земли и небес.

Бенарес! Мечеть Оренг-Зеба, и постоянное движение на Ганге барок с пилигримами, и храмы на сваях в «гатах Пяти Рек», эти дворцы, мечети и купола, отражаемые рекой, их бесчисленные лестницы, уступы которых, уставленные статуями, спускаются в расплавленное золото реки! Ибо все в этом благословенном городе из золота. Золотой ореол неба, куда возносятся купола, покрытые золотом, и розовые верхушки минаретов; золотые паперти, золотые колонны, золотые навесы над алтарями, золотые изображения музыкальных апсар, появляющиеся в позе безумного взлета над карнизами и колоннами храмов; золотые тела у нищих, толпящихся на берегу реки; золотыми кажутся недвижные факиры, оцепеневшие в экстазе; золотые огромные вазы в руках священников, совершающих обряды на высоких террасах; золотой кажется толпа верных, распростертых на ступенях и между колонн в немом поклонении Ганге, «Ганге Джаи», — матери Ганге, священной реке, самой святейшей из всех, которой они приносят свои обеты.

Весь индийский буддизм изливается здесь, в экзальтации света и бесконечной жажде истинного блага, — вся Индия, поклоняющаяся, галлюцинирующая и счастливая в своей вере и своем рвении. Рвение! Весь секрет человеческого счастья в этом: любить ревностно, страстно интересоваться чем-либо, всюду видеть Бога и безумно любить Его в каждом явлении, страстно желать всю природу, всех людей, все предметы, не останавливаясь на обладании ими, отдать себя на безумную любовь к внешнему миру, не задумываясь — хорошо или плохо это желание. Ибо всякое чувство — реальность, и великолепие вещей зависит от той степени страстности, с которой мы относимся к ним. Значителен взгляд, но не сама вещь, на которую мы смотрим. Не все ли равно, откуда экстаз, если он охватил нас? Все чувства — как бы двери, открывающие нам пленительное будущее: жить в нем — вот религия. Прошедшее умерло; зачем медлить у трупа? Все, чем мы обладали — уже тлен и, когда мы сожалеем о чем-нибудь, — мы носим в себе уже зародыш смерти.