«Что-то случилось!» – подумал Никита и побежал за ними. Площадь была заполнена солдатами, за их спинами ничего не было видно. Он залез на забор и над солдатскими фуражками увидел трибуну. На ней, опираясь руками на перила, что-то говорил поручик Любкин. Солдатские фуражки качнулись к трибуне. Было видно, как открывался черный рот на красном лице поручика, но до забора долетали только отдельные слова…

– Фронт!.. рос… вать!

Площадь рвануло криком. Над головами взметнулись руки. Любкин схватился за голову, скатился с трибуны, и над ним замелькали кулаки. За трибуной щелкнул выстрел, и шальная пуля жалобно пискнула над забором. Никита свалился на землю и бегом бросился домой.

Мать накинулась на него с расспросами:

– Кто стрелял? Что случилось? Кого убили?

– Никого не убили. Зачем волноваться, дорогой? – ответил вместо Никиты капитан, вошедший вместе с отцом.

Мочарашвилли подошел к столу, взял в обе руки кувшин с водой и стал пить прямо через край.

– Получили приказ об отправке на фронт, – сказал отец, вытирая платком мокрый лоб. – Солдаты не согласны. Поручик выступил, кричать начал: «Измена отечеству! Немецким шпионам продались! Шкуру свою бережете!» Солдаты его и помяли: «Не называй нас шкурами, сам шкура продажная».

Мать вышла, капитан осторожно опустил кувшин на стол и тихо сказал:

– Однако, генацвале, говорят, если бы не твой Семен, всадил бы господин поручик тебе пулю в спину.

– Неизвестно, в кого он стрелял. У него Семен наган выбил, шанцевой лопатой по руке успел ударить, – сказал отец.

Вечером, когда Никита лег спать, а отец погасил свет и собрался уйти в соседнюю комнату, за открытым окном скрипнул песок. Кто-то подошел к окну. Никита открыл глаза и увидел стену, а на ней лунный свет.

– Николай Демьянович, – раздался тихий голос Семена Васильевича. Отец подошел к окну. Они о чем-то пошептались.

– Пусть заходят. Только тихо. Свет не буду зажигать. А ты под окном на скамеечке посиди. Посматривай.

Щелкнула задвижка на двери, и из окна потянуло теплым ночным воздухом. Послышались осторожные шаги. Запахло махоркой и солдатскими сапогами.

– Садитесь, товарищи, – негромко сказал отец и добавил: – Не туда, там сынишка спит.

Заскрипели стулья. Незнакомый голос сдержанно прогудел:

– Мы вот товарища из совдепа привели… Насчет приказа…

– Мандат проверили? – спросил отец.

Чиркнула спичка, и на стене появились тени сдвинутых голов. Спичка догорела. Стало очень темно.

– Говорите, товарищ. Здесь все свои из полкового комитета.

Послышался невнятный голос. Начала Никита не понял. Потом стало слышнее.

– …фронт. Полагаю, что приказ формально надо выполнить, в вагоны грузиться. Оружия без разрешения полкового комитета никому не сдавать. Если погонят через Питер или будете следовать мимо, пошлите надежных людей в Петроградский Совет, там подскажут, что делать дальше.

За окном кашлянул Семен Васильевич. Прошуршали чьи-то неторопливые шаги. Семен Васильевич снова кашлянул.

– Ну что же, товарищи, так и порешим. Завтра на комитете такую линию держать будем.

Еще сказали что-то, и снова потянуло из окна нагретым за день воздухом.

– На митинге действовали правильно, а за поручиком посматривайте. В случае чего арестуйте – и дело с концом.

– Ладно, – сказал отец. – Вас через заросли проводят.

Через два дня подали эшелон, и полк погрузился в вагоны. На прощанье отец подхватил Никиту, поднял и близко посмотрел в лицо.

– Не пришлось мне с вами дожить до мирного времени. Береги маму.

Мать повисла у него на шее. Быстро, быстро целовала его лицо, а когда он уже вскочил в вагон, протянула к нему руки и горько всхлипнула. Как будто знала, что видит его в последний раз.

Никита долго смотрел, как махал рукой отец. Потом мимо проползли товарные вагоны, в дверях грудились солдаты. Промелькнул штабной вагон и в его открытом окне бледное лицо Любкина с узкой черной повязкой на глазу.

Никите стало жалко отца и почему-то страшно. Он ухватился за теплую руку матери и прижался к ней лицом.

Никита уже совсем привык к новой жизни. Он перестал удивляться, что у него есть отец и друзья, есть кровать с одеялом и простынями. Просыпаясь, он уже не боялся, что все это окажется сном. Теперь начинало казаться сном то, что было до этого.

Никите все больше нравились комсомольцы. Вот это настоящие люди! Особенно Володя, Ленькин братуха. Теперь Никита знал, что будет комсомольцем. Скоро будет.

По вечерам друзья ходили в комсомольский клуб «Молодая гвардия». Никита и Ленька помогали делать костюмы для «живого кино», рисовали карикатуры для световой газеты, а Карпа был там постоянным артистом.

Володя предложил им записаться в команду лыжных разведчиков – частей особого назначения, сокращенно ЧОН. Вот, оказывается, что означал плакат в горкоме комсомола, где красноармеец в шлеме со звездой спрашивал входящих: «А ты записался в ЧОН?»

До зимы было еще далеко, и они посещали строевые занятия и изучали оружие.

Друзья сидели на параллельных брусьях в спортивном зале бывшего кинотеатра. Им полагалось сидеть на спортивных матах, на полу, но комсомольцев было много, и, чтобы лучше видеть, друзья залезли на брусья. Стараясь не пропустить ни одного движения, они следили за руками инструктора, разбиравшего винтовку.

– Русская, трехлинейная, образца 1891 года, – неторопливо и громко объяснял пожилой военный. Он называл части оружия и складывал их перед собой на промасленную тряпку, расстеленную на табуретке.

– Вес со штыком четыре с половиной килограмма, – продолжал объяснять инструктор.

Никита скосил глаза в сторону, где у стены стояли винтовки в пирамиде.

Когда первый раз ребята взяли их в руки, винтовки показались совершенно одинаковыми, только по номеру можно отличить одну от другой. Но пока шли от казармы полка до спортзала, пока составляли оружие в пирамиды, Никита успел заметить, что его винтовка имеет особые приметы и он может узнать ее среди многих других.

Легкий толчок заставил Никиту вздрогнуть. Он покосился на Леньку, сидящего рядом. Не отрывая глаз от инструктора, Ленька прошептал:

– У моей с правой стороны приклад рябенький…

– Разговорчики! – прикрикнул инструктор и щелкнул затвором.

Обсуждение особых примет и достоинств винтовок продолжалось после занятий по дороге домой. Около штаба бойскаутов друзей остановила Эрна. Отсалютовав, она отозвала Никиту в сторону.

– Проводи меня немного, я хочу тебе что-то сказать.

– Я сейчас, ребята, – сказал Никита.

– На репетицию не опоздай, – сделал строгое лицо Карпа.

На репетиции Никите делать было нечего. В «живом кино» он не участвовал. Видно, Карпа намекал, чтоб не задерживался попусту.

– Ты почему не носишь значок специальности? – спросила Эрна, когда они отошли от ребят. – Тебе же присвоили специальность пловца за спасение Леськи.

– Вышить надо, а я не умею, – сказал Никита.

– Возьми! – сказала Эрна. На ладони у нее лежал обшитый узким красным кантом черный суконный кружок с вышитой фигуркой пловца.

– Ладно, – буркнул Никита, покраснев, и взял значок.

– Вышивала себе значок сигнальщика и про тебя вспомнила. – Она посмотрела ему в лицо, как будто ожидая, что он еще скажет. Никита молча спрятал значок в карман. Эрна тронула его за руку.

– У меня в воскресенье именины. Собираются друзья. Я хочу, чтобы ты тоже пришел. Придешь?

Никита глянул на свои босые ноги и обтрепанные низы штанов. Посомневался немного и кивнул:

– Приду. Только не знаю, где ты живешь?

– Здесь, – Эрна кивнула через плечо на особняк в глубине сада за деревянным решетчатым забором. – До завтра! – Она вскинула руку к плечу, и каблучки ее белых туфель весело простучали по камням дорожки.

…Когда Никита прибежал в клуб, репетиция еще не началась, но Карпа был уже на сцене. Там что-то прибивали и с грохотом перетаскивали. Ленька встретил Никиту вопросительным взглядом, но ничего не сказал.