Элизабет была составной частью этого. Она работала на государство и евреев. Она сотрудничала с новой, чуждой, оккупационной властью. И пока тянулась зима, и газ слабо горел в печи, и дождь забивался в заплатанные окна, пока, наконец, не пришла весна, и почки не раскрылись в непристойной дикости вокруг дома, Элизабет стала в его сознании чем-то более важным. Она стала символом. Так солдаты в дальних лагерях думают о своих женах с нежностью, столь редкой дома, как о воплощении всего хорошего, что они покинули. Жены, возможно зануды и неряхи, в пустыне и джунглях преобразовывались, а их банальные письма становились текстами надежды, так Элизабет превратилась в отчаявшемся сознании Джона Вернея в более чем человеческую злобу, в верховную жрицу и менаду века простолюдинов.

«Ты плохо выглядишь, Джон,» сказал его тетя. «Вам с Элизабет надо уехать ненадолго. На пасху у нее отпуск.»

«Ты хочешь сказать, что государство даст ей дополнительный паек на мужа. А она заполнила все нужные бланки? Или комиссары ее ранга выше этого?»

Дядя и тетя принужденно рассмеялись. Джон отпускал свои шуточки с видом такой усталости, так опустив веки, что в этом семейном кругу все иногда цепенели. Элизабет воспринимала его мрачно и молча.

Джон был явно нездоров. Его нога постоянно болела, и он больше не стоял в очередях. Он плохо спал, как впрочем и Элизабет, впервые в ее жизни. Они жили теперь в одной комнате, поскольку зимние дожди обрушили потолки во многих частях разбитого дома, и верхние комнаты считались опасными. Они поставили отдельные кровати в бывшей библиотеке ее отца на первом этаже.

В первые дни по возвращении Джон был любвеобилен. Теперь же он не приближался к ней. Они лежали ночь за ночью, в шесть футах порознь в темноте. Однажды, когда Джон не мог заснуть два часа, он включил лампу, что стояла на столе между ними. Элизабет лежала, уставившись широко раскрытыми глазами в потолок.

«Извини. Я разбудил тебя?»

«Я не спала.»

«Я хотел почитать немного. Не помешаю?»

«Нисколько.»

Она отвернулась. Джон читал с час. Он не знал, спала она или нет, когда он выключил свет.

Часто после этого он хотел включить свет, но боялся, что она не спит и смотрит. Вместо этого, он лежал и ненавидел ее так же, как другие лежат в сладостном любовном упоении.

Ему не приходило в голову оставить ее; скорее, приходило время от времени, но он безнадежно отгонял эту мысль. Ее жизнь была тесно связана с его жизнью, ее семья была его семьей, их финансы переплелись, а надежды совпадали. Бросить ее означало начать заново, одиноким и нагим в чужом мире, а у хромого и истощенного тридцативосьмилетнего Джона Вернея не хватало духа уехать.

Он не любил никого другого. Ему некуда было идти, нечего делать. Кроме того он подозревал, наконец, что ее не заденет его уход. И, прежде всего, его единственным настойчивым желанием было причинить ей зло. «Хочу, чтобы она умерла,» говорил он себе, лежа с открытыми глазами ночью. «Хочу, чтобы она умерла»

Иногда они выходили вместе. Когда зима прошла, Джон стал обедать раз или два в неделю в своем клубе. Он полагал, что в это время она оставалась дома, но однажды утром выяснилось, что вчера она также обедала в ресторане. Он не спросил, с кем, но его тетка спросила, и Элизабет ответила: «С одним сотрудником.»

«С евреем?» спросил Джон.

«В общем, да.»

«Я надеюсь, вам понравилось.»

«Вполне. Обед, конечно, гадкий, но он был очень мил.»

Однажды ночью, возвратившись из клуба после убогого обеда и двух поездок в переполненной подземке, он увидел, что Элизабет крепко спит. Она не пошевелилась, когда он вошел. Необычно для себя, она храпела. Он постоял минуту, зачарованный ее новой и непривлекательной чертой; ее голова запрокинулась, губы раскрылись и слегка подрагивали в уголках. Затем он потряс ее. Она пробормотала что-то, перевернулась, и заснула тяжело и беззвучно.

Полчаса спустя, когда он старался заснуть, она начала храпеть снова. Он включил свет, посмотрел на нее поближе и заметил с удивлением, которое внезапно сменилось радостной надеждой, полупустой пузырек с незнакомыми таблетками на прикроватном столике.

Он осмотрел его.«24 Comprimes narcotiques, hypnotiques,» прочитал он, и далее большими красными буквами «NE PAS DEPASSER DEUX.» Он сосчитал оставшиеся. Одиннадцать.

Тонкими крыльями бабочки надежда затрепетала в его сердце, стала уверенностью. Он почувствовал как внутри возгорелся огонь и сладостно разливался, пока не заполнил все члены. Он лежал, слушая храп, прямо как взволнованный ребенок накануне Рождества. «Я проснусь завтра и увижу ее мертвой,» сказал он себе, как когда-то он щупал пустой чулок у своей кровати и говорил себе: «Завтра я проснусь, и он будет полный.» Как ребенок, он стремился заснуть, чтобы приблизить утро и, как ребенок, не засыпал от дикого волнения. Тогда он сам проглотил две таблетки и почти сразу погрузился в небытие.

Элизабет всегда вставала первой, чтобы приготовить завтрак для семьи. Она сидела за туалетным столиком, когда Джон проснулся внезапно, без вялости, со стереоскопически ясной памятью о событиях прошлой ночи. «Ты храпел,» сказала она.

Разочарование было настолько сильным, что сначала он онемел. Затем он сказал: «Ты тоже храпела прошлой ночью.»

«Это наверное из-за моего снотворного. Должна сказать, от него хорошо спится.»

«От одной таблетки?»

«Да, безвредно не более двух.»

«Где ты берешь их? »

«У сослуживца – ты назвал его евреем. Доктор выписал их ему, когда было много работы. Я сказала ему, что не могу заснуть, и он дал мне половину пузырька.»

«А он мог бы достать немного для меня?»

«Я думаю, да. Он многое может вроде этого.»

Так он и Элизабет начали регулярно принимать лекарства и проводить долгие, пустые ночи. Но часто Джон медлил, оставляя таблетку блаженства лежать возле стакана с водой, зная, что бессменную вахту можно прервать по желанию, он оттягивал радость беспамятства, слушал храп Элизабет и тонул в ненависти к ней.

Однажды вечером, когда планы на отпуск были все еще под вопросом, Джон и Элизабет пошли в кино. Фильм был про убийство, неважный, но с эффектными декорациями. Новобрачная убила своего мужа, выбросив его из окна на скалу. Задача облегчалась тем, что медовый месяц они проводили на уединенном маяке. Он был очень богат, а она хотела заполучить его деньги. Все, что ей было нужно – это сказать местному доктору и нескольким соседям, что муж испугал ее, бродя во сне; она насыпала снотворного ему в кофе, вытащила его с кровати на балкон – усилие немалое – где она заранее сломала около метра балюстрады, и перевалила его через нее. Потом она легла спать, наутро подняла тревогу, и рыдала над изуродованным телом, которое вскоре обнаружили среди скал наполовину в воде. Возмездие настигло ее позже, но поначалу это был полный успех.

«Вот бы все было так же легко…» подумал Джон, и через несколько часов вся история уплыла в те далекие темные закоулки сознания, где фильмы, грезы и забавные истории лежат спеленатые всю жизнь, пока, как иногда случается, незваный гость не вытащит их на свет.

Такое случилось несколько недель спустя, когда Джон и Элизабет поехали в отпуск. Место нашла Элизабет.

Дом принадлежал кому-то с ее работы. Он назывался «Форт доброй надежды», и стоял на Корнишском побережье. «Его только что вернули после реквизиции,» сказала она. «Я думаю, что мы найдем его в весьма плохом состоянии.»

«К этому мы привыкли,» сказал Джон. Ему не приходило в голову, что она может провести отпуск не с ним. Она была такой же его частью, как искалеченная и больная нога.

Они приехали в ветреный апрельский полдень поездом с обычными неудобствами. Такси провезло их на восемь миль от станции, по глубоким Корнишским аллеям, мимо гранитных коттеджей и заброшенных оловянных рудников. Они подъехали к деревне, давшей дому почтовый адрес, проехали через нее по дороге, которая внезапно вырвалась из высоких берегов на открытое пастбище на краю утеса, над ним в вышине клубились облака и кружили морские птицы, земля под ногами трепетала от изобилия диких цветов, в воздухе была соль, под ними ревел Атлантический океан, разбиваясь о камни, недалеко синяя полоса вспененной воды, а за нею безмятежно изгибался горизонт. Тут и был дом.