- Сара, ты видишь, вон там земля обетованная, - послышался снова сильно грассирующий голос. - Вон она. Отсюда Моисей ее увидел впервые. Именно такой она изображена на его сайте.

Чем светлее становилось небо, тем приглушенней слышались голоса, словно каждый к чему-то готовился, очень важному. Бледнели все звезды, кроме Венеры. Она, Венера, словно вытягивала солнце из-за горизонта. И оно было уже где-то совсем рядом. Темнота сопротивлялась его лучам из последних сил. Но они пробивались, как пробиваются травинки через асфальт. Уже подрумянились горы, и загорелся над горизонтом солнечный нимб, точно указав, где сейчас появится аура бога Ра.

Внезапно голоса мгновенно стихли! Словно на горе никого не было. Солнце дожидалось именно этого момента. Мгновения тишины! Оно осторожненько высунулось, сначала одним своим лучом полоснув по остаткам темноты, и поводья невидимой колесницы бога Ра вытянули его. И вдруг... в этой тишине раздались аплодисменты!!! Как в театре. Аплодировали на горе все. Аплодировали свету, победившему тьму, аплодировали богу Ра. И верилось, что на свете есть все-таки одна мировая душа. Аплодировали люди разных национальностей и конфессий, люди разных языков и культур. Это был тот единственный момент в моей жизни, когда верилось, что люди когда-нибудь все-таки начнут жить по заповедям. И снова хотелось, чтобы все мои родные стояли сейчас рядом со мной лицом к поднимающемуся солнцу!

- Сара, я все-таки помолюсь, - сказал тот же голос совсем шепотом.

Запели японцы. Не для кого-то. Им было все равно, слушали их или нет. Они запели для себя. Их мелодия была красивая и, видимо, очень древняя. Наверняка была посвящена свету. Арабы никому не навязывали бусы. Немцы замерли, как в стоп-кадре, с пивом в руках. Молчали итальянцы. Негр в белом был похож на привидение. Он раскрыл Библию и что-то бубнил себе под нос.

Солнце выбиралось из-за горизонта легко, по-спортивному. Оно было удивительно огромное. Мне казалось, что я смотрю на него через увеличительное стекло. Совсем рядом, перед глазами, ближе, чем на ладони. При этом на него можно было смотреть, не жмурясь, оно не было агрессивным и не слепило. Всего несколько минут - и гора начала согреваться, как будто сковородку нагревали на электрической плите. Мне было жалко, что солнце так быстро вынырнуло. Я скинул с себя ужасные матрасики. Ветер стих. Представление окончилось.

И таким глупым казалось отсюда, сверху, думать о том, что где-то там внизу идут споры, чья конфессия правильнее, чья обрядовость точнее. Все это имело значение только внизу, в городах. Потому что это был спор за паству, а не за веру, то есть за те деньги, которые принесут в церковь. С той ночи, которую я провел на горе Моисея, когда я слышу подобные споры, я вспоминаю, сколько вокруг меня было людей со всего мира, сколько языков и костюмов. Как это было красиво! Так и религии. Они должны быть разными на Земле, удобными для своих народов и обряженные в разные одежды. Как цветы в поле! Ведь скучно подумать, что целое поле может состоять только из одних цветов, пускай это будут даже розы.

На обратном пути я оступился три раза. Причем один из них так сильно, что чуть не вывихнул ногу. Это означало, что Господь мне простил только половину грехов. Но я особенно не расстраивался. Во-первых, и это уже было немало. Во-вторых, кто-то из мудрых сказал: нашего человека надо уважать уже хотя бы за его намерения, потому что все равно у него ничего не получится. А намерения у меня были.

У подножья горы нас всех ждал открывающийся в девять часов монастырь святой Екатерины. Но это уже была не столько Вера, сколько Церковь. Со своими торговыми лавками, в которых можно было купить иконы новые, иконы старые, кресты, освященные на горе, какие-то талисманы. Хотя еще Иисус учил: "Уберите торговцев из храма". Все-таки мы еще не научились слушать проповеди. Как настоящий представитель нашего неискоренимого язычества, я купил себе все, что и подобает туристу. Посмотрел на самое святое место намоленную дырку в полу, под которой до сих пор якобы цветет куст неувядающей неопалимой купины. Взглянул на мироточащие иконы. Словом, на все те чудеса, которыми славен монастырь. Ведь без чуда любой монастырь - как женщина без сережек и без колец. Еще пытался прочитать по-арабски охранную грамоту, выданную Мухаммедом. Слышал, как стоящие сзади русские были недовольны тем, что Мухаммед писал так неразборчиво и не по-нашенски.

Если бы я был в этом монастыре до восхождения, он бы меня, конечно, поразил. И своими крепостными стенами, и мироточащими иконами. Но теперь даже лица монахов этого монастыря казались какими-то полноватыми, и не очень верилось, что они постятся. У некоторых при виде хорошеньких женщин оживлялись взгляды. Да, это была церковь, а не вера. Но многим и она была нужна. Она делала свое дело, очень православное. Многие ведь еще боятся общения с небом напрямую. Им необходим посредник.

Самым худощавым православным монахом в этом монастыре оказался наш монах из Пермского мужского монастыря. Он был похож на Алешу Карамазова, во всяком случае, именно таким я представлял героя Достоевского. У него были глаза человека, которому удалось уравновесить соотношение между потребностями, обязанностями и удовольствиями. Глаза человека, который умеет получать удовольствие не столько от удовлетворения потребностей, сколько от выполнения обязанностей. Они напоминали маленькие голубенькие чашечки весов, тоже находящиеся в равновесии.

Я признался ему, что на обратном пути с горы три раза оступился и один раз чуть не сломал ногу. Монах серьезно задумался и, глядя на меня все тем же светлым, очищенным взглядом, сказал:

- Вы очень злой бываете на сцене.

После такой фразы пришлось задуматься мне. Но я попытался все-таки оправдаться:

- Да, я злой. Но на предателей.

Монах снова задумался:

- Может быть, - сказал он, теребя бороду и скорее размышляя вслух. Может быть, тогда вы и правы. Есть такие строчки в Псалме (он назвал номер Псалма): боритесь всегда против врагов Господа, но никогда не боритесь против врагов своих.

И все-таки моя главная мечта не сбылась. Да, я побывал во многих исторических музеях, насмотрелся на бесконечные развалины. Узнал много новых слов: мастаба, россецкий камень. И даже выучил, как мое имя записывается в древнеегипетских иероглифах. Еще валялся, глядя на космос ночью между барханами у бедуинов. Любовался вечной тишиной подводного мира. Чувствовал себя частичкой мировой души на горе Моисея. Может быть, даже отмолил часть грехов, а пирамиды так и остались неразгаданными.