Я помню это многочасовое путешествие. Мы лениво ползли по пустыне между барханами. Небо над нами было высокое, как лоб мудреца, с мелкими морщинками перистых облаков. Темные, похожие на грозовые тучи горы у горизонта окаймляли пустыню, как бы брали ее в кольцо. И все эти горные цепи были похожи на профили лежащих у горизонта мумий, которые смотрят в небо с надеждой, что когда-нибудь их оживят. Вообще в Египте все хочется сравнивать с мумиями или с фресками.

Наступил полный штиль. Закатное солнце забрало жару с собой за горы. Взамен пустыня наполнилась умиротворенностью и равновесием. Песочные волны замерли. Коршун завис в полете. Небо и пустыня, как две чаши весов, уравновешивали друг друга в абсолютном спокойствии. Верблюды ступали осторожно, как на цыпочках, словно боялись нарушить это равновесие. И не верилось, что Земля сейчас кружится и летит в космосе.

Однако земная суета всегда уберегает нас от момента истины, к которому приближает тишина. Моя маленькая проводница наверняка слышать уже не могла эту гармонию спокойствия. Для нее она была так же в тягость, как для меня ежевечерняя музыка соседей сверху. Уже минут через десять после предупреждения не дергать меня за ногу она начала дергать за ногу моего проводника, чтобы тот упросил меня поговорить если не о деньгах, то хотя бы о жизни. Потому что молчать она не может. Тем более когда впереди ее ожидает такая радость, как премия для ее верблюда. К тому же ее прозвище в бедуинском поселке - Радио.

За время нашего путешествия я узнал по "Радио" все новости нелегкой бедуинской жизни. У ее отца триста верблюдов, и всем им нечего есть. В школу отец ее не пускает, нечего, говорит, зря время тратить. Надо работать. Он хочет купить еще 300 верблюдов. Им всем тоже нечего будет есть. Никто из ее сестер не умеет так зарабатывать, как она, хотя они старше. Но они все не "Радио". А с туристами молчать нельзя, туристы тогда вообще денег не дадут. Я спросил Радио:

- Может, тебе, как и я, многие дают деньги, чтобы ты помолчала?

Радио в ответ хихикнула, соглашаясь с моей догадкой о ее хитрости. Причем тут же похвасталась что, во-первых, в этом году ей удалось заработать, как никогда. Во-вторых, еще я дам ей и премию. В-третьих, самое главное, в школу в этом году ей идти не надо.

- Похоже, - закончила она, - жизнь начинает складываться!

Мой переводчик-араб, переводя ее слова, явно гордился способностями маленькой девочки: умеет выкачивать деньги из туристов. Как сказали бы у нас, "разводить" клиентов. Он считал это достоинством своей нации. Спасительным задатком подрастающего поколения.

Весь этот арабский табор вскоре довел меня до того, что мне искренне стало жаль тех израильтян, которые пытаются договориться по-хорошему со своими соседями. Невозможно по-хорошему решить ни один вопрос с тем, кто принимает твое желание договориться за слабость.

Конечно, в других странах тоже попрошайничают. Российские нищие - не самые бедные люди. Не дай бог в московском аэропорту соблазниться окриками зазывал на такси. Особенно если у тебя лицо провинциала под дорогой зимней шапкой, съехавшей от столкновения со столицей почти на затылок.

Но на наших попрошаек можно хотя бы цыкнуть, и они отстанут, не с первого, так со второго раза. Для арабов слова "нет" не существует. Особенно если ты произносишь его интеллигентно, стараясь не обидеть. Тут-то они и поймут, что ты слабак! Даже отказать толком не умеешь. И будут бежать за тобой, размахивая, как ветряная мельница, руками с бусами. У всех людей при произнесении какого-то слова возникают свои ассоциации. После многочисленных поездок по Израилю и путешествия по Египту я при слове "араб" вижу лавочника с бусами посреди пустыни рядом с грустным, недоедающим и облезлым, словно побитым молью, верблюдом, у которого уже не осталось сил даже на то, чтобы прилично кого-то оплевать.

Любой иностранный турист в Египте обречен. Если он сдастся и купит у араба любую мелочь, в глазах-бусинках лавочника-аборигена появится победное озорство мальчишки, у которого мозг развит ровно настолько, чтобы считать удачным лишь тот день, когда удалось кого-нибудь облапошить. Если откажете ему или он своей приставучестью доведет вас до того, что вы разозлитесь и сами начнете махать на него руками, впадать в ярость, в истерику, как присуще всегда интеллигентам, в его взгляде лезвием кинжала сверкнет враждебность, совсем не похожая на мальчишескую. Я ни в одной стране не чувствовал себя столь растерянным от того, что постоянно оказывался либо чьим-то врагом, либо сильно разведенной простоквашей.

Даже первое свидание с пирамидами не вызвало у меня ничего, кроме раздражения. Хотя я готовился к нему, как советский студент, первый раз выезжающий за границу, которому предстоит пройти перед поездкой партком, профком и сдать экзамены на знание страны назначения самому страшному "кому" - комиссии ветеранов.

Помню, когда я впервые выезжал с группой студентов МАИ в Польшу, меня спрашивали, какие удои молока давала среднепольская корова в 1939 году на душу среднепольского населения. И, что самое удивительное, я на этот вопрос, кажется, ответил правильно. Иначе бы не побывал первый раз за границей и не увидел первый в своей жизни стриптиз. Зато уже тогда я понял, как бывают в жизни связаны совершенно далекие на первый взгляд вещи. Например, среднестатистические надои молока среднепольской коровы до второй мировой войны и первый в моей жизни стриптиз.

Конечно, стриптиз в то время был рискованным мероприятием. Даже смотреть на него считалось антисоветчиной, антигосударственным поступком. Все-таки 74-й год. Не шутка. Мы были уверены, что секса в нашей стране нет. Эротика - неотъемлемый атрибут буржуазии. Советские мужчины, поголовно одетые в серые костюмы фабрики "Большевичка", могли разволноваться от неожиданно приподнявшейся у сотрудницы юбки, когда та, скажем, поднимала руки, чтобы причесаться.

Чтобы по возвращении из Польши мне не "пришили дело" за посещение безнравственного мероприятия, я пригласил пойти со мной на стриптиз в Закопане главного стукача и надсмотрщика нашей группы, блюстителя морали и нравственности, старлея КГБ. Пригласил, естественно, не за его, а за свой счет. Предварительно для этого продал дубленку. Тогда у меня была лучшая дубленка в моей жизни. Цвета балтийского пляжа осенью. Я стоял в ней на закопанском рынке и ждал покупателя. Помню, подошла цыганка. Дубленка была настолько изящная, что даже она, почти ясновидящая, не угадала во мне советского гражданина.