- Ты, небось, уже проголодался, Германка? - вдруг спросил дядя Франц.

Нет, не так хочется есть, как пить. Дядя Франц свернул на тропинку, идущую к лесу. Там в тени обступивших деревьев стоял дом старой Вовериши, который в книгах восточно-прусской страховой кассы был отмечен крестом - за последние десять лет в него трижды ударяла молния. Ну, кружка простокваши у нее найдется. Странная это была женщина. После того как она овдовела, ее стали посещать видения, чаще всего ей чудились пожары. Ничего удивительного, если жить одной со служанкой и батраком на опушке леса. А кошек было на ее дворе! Господи Боже, да ведь сухая земля наверняка не производила столько мышей. Попить? Конечно, конечно. Что там простокваша, она принесла мальчику малиновый сок. Это же маленький бургомистр, так ведь? Она стала рассказывать дяде Францу о теленке с двумя головами, который у нее появился на свет. Плохая примета. Будет война или большой пожар. Кроме того, жерлянка, предвестник бед, так противно кричит по ночам в пруду. А в Скандлаке собственной персоной объявилась полевая ведьма. То же самое случилось тогда, в четырнадцатом году, перед нападением русских. Хуже всего это утренняя заря. Никогда в жизни не видела она такой кровавой утренней зари, как летом 38-го года.

Из Вольфсхагена через Мариенталь вернулись в Йокенен. Напрямик через поля поместья. Вперед к пруду, который тоже принадлежал поместью. Крестьяне должны быть благодарны майору за то, что он разрешает им поить лошадей в этом болоте. Когда-нибудь маленькому Герману достанется его хозяйство, думал дядя Франц, подъезжая к огромному тополю за прудом. Но до этого было еще далеко. Может быть, году в пятьдесят пятом или даже позже.

После возвращения Австрии в лоно рейха майор смирился с человеком из Браунау-на-Инне. Правда, ему все еще не давало покоя его низкое военное звание, но надо было отдать ему должное: он добился поразительных для ефрейтора успехов. Маленький Блонски со своей стороны не упускал ни одной оказии убедить майора в величии нового времени.

- Политический дар нельзя измерять военным званием человека.

Такова была премудрость Блонского.

Внешне перемена образа мыслей майора впервые проявилась 20 апреля 1938 года. Блонски уговорил его, если уж не вывешивать только флаг со свастикой, то хотя бы вывесить его вместе с черно-бело-красным полотнищем. Он сам поехал в Дренгфурт и привез новый флаг.

Пострадали от этого аисты. Так как в йокенском замке было всего две башни и над одной традиционно развевался флаг кайзера, для гитлеровского флага оставалась только левая башня, сияющая своим белым камнем над вершинами деревьев парка. Но там, насколько помнили все в Йокенен, всегда гнездились аисты. Так что же, из-за каких-то птиц замок останется без нового флага?

Нет, новое время не смогут остановить даже аисты. В конце марта, накануне возвращения птиц, Блонски велел убрать их гнездо. Для этого кучер Боровски поднялся по лестнице башни наверх. Оттуда гнездо вместе с копившимся десятилетиями белым пометом рухнуло на двор замка. Блонски бросил на эти останки охапку соломы и поджег. В качестве запасного жилья для аистов замка он велел положить на крышу коровника тележное колесо.

Вскоре аисты прилетели. Принесли в Восточную Пруссию весну. Праздник, как каждый год. Школьники писали на своей доске: "Аист вернулся, все книги забрал..." Клозе устроил пение нескольких весенних песен и отпустил детей.

Это было похоже на нашествие. Они кружились над Йокенен на большой высоте, опускаясь по постепенно суживающейся спирали. Целый день продолжались знаменитые аистовые поединки, а к вечеру гнезда были уже в надежных руках. Только на замке разыгралась трагедия. Аисты пренебрегли колесом, которое оставил для них на крыше коровника Блонски, и вернулись на свою башню. Они принялись усердно таскать из пруда камыш для постройки нового гнезда. Блонски дважды велел разрушить начатое гнездо, но птицы упорно опять утверждались на своей башне.

- Значит, нужно их пристрелить, - сказал Блонски.

Тайком, разумеется. Стрелять в аистов было святотатством, которое никогда не простится. Восточно-прусские аисты почитались даже больше лосей, заходивших иногда из низины вокруг Куршской лагуны. Аисты - это пруссы среди птиц, на них цвета прусского флага. Только доильщик Август знал, что Блонски убил аистов из своей трехстволки. Перед восходом солнца свалились они с башни замка под ноги доильщика Августа, который как раз направлялся к своим коровам. Август зарыл аистов в куче компоста, а Блонски выдал ему в награду по сигаре за каждого.

Не только аисты платили новому времени свою дань. В школе Клозе приучал детей к немецкому салюту.

- Хайль Гитлер, хайль учитель, - кричали они каждое утро.

Это привилось безболезненно. Дети научили своих родителей, и только старики никак не могли привыкнуть к этому "хайль". На них никто не обижался. Карл Штепутат не вел список людей, отказывавшихся от немецкого салюта. Майор стоял бы первым в таком списке, на каждое приветствие он молча отвечал легким поднятием руки. Большего никто и не мог ожидать от хозяина поместья Йокенен.

Штепутату - еще один знак нового времени - вместе с окружным бюллетенем четыре недели присылали бесплатно "Народный наблюдатель". После этого подписка на газету стала патриотическим долгом. Так же было и с газетой "Штурмовик", но тут уж Штепутат уклонялся от выполнения своего долга гораздо дольше. В то время как "Бюллетень" оставляли и собирали в подшивку, остальные газеты Марта только приветствовала как полезную бумагу для растопки, для выстилания полок в кухонном шкафу и как скрытый резерв для уборной.

Так, не спеша, происходило перекрашивание деревни Йокенен из черно-бело-красного в коричневый цвет. Но рожь в полях оставалась желтой, как и в течение сотен лет до этого, а аисты черно-бело-красными. Солнце, как всегда, всходило над Мазурскими озерами и погружалось во Фришскую лагуну. Лето по-прежнему было жарким, а зима холодной. Аисты продолжали возвращаться весной, а за ними ласточки. Говорили, что в мире свершаются великие перемены, а на самом деле на вечную картину попало всего лишь несколько коричневых клякс. Можно было без особых волнений наблюдать за новой суетой. Все это казалось таким поверхностным, преходящим по сравнению с тем, что было между Вислой и Мемелем всегда.