- Все будет в порядке, - успокоил его Штепутат. - Во время войны не до поместий. А после войны все разрешится.

Радиостанция Кенигсберга стала играть "Германия, Германия".

- Фюрер хорошо это устроил, - сказал Штепутат. - Когда все началось, хлеб уже свезли, а к уборке картофеля и свеклы мужчины уже вернутся домой.

Кроме младшего Клишке.

Каждый год Йокенен заливало потопом ила и грязи. Кроме как на телеге, невозможно было проехать. Велосипеды убирали на чердаки до лета. Только Ангербургское шоссе оставалось в какой-то степени проходимым, хотя и случалось, что из поместья вызывали упряжки, чтобы вытащить из трясины рейсовый автобус. Вода в пруду поднималась и поднималась, захватывала ивовые кусты на берегу, потом часть выгона. Лебедей к тому времени уже не было, как не было и аистов. Вязы в парке роняли последние листья - башни замка, скрытые летом густой листвой, торчали белые и холодные.

Герману повезло, что у него были резиновые сапоги, высокие, ярко-зеленые резиновые сапоги, которые Штепутат привез перед войной из Дренгфурта. В сапогах он свободно ходил по расплывшимся дорогам, собирал последние размокшие дикие груши, стрелял из рогатки по полчищам ворон, налетавших на поля, а потом перебиравшихся в хлева и огороды. Но больше всего ему нравилось заходить в пруд. При восточном ветре на дерне выгона получался даже легкий прибой. Герман строил плотины, переворачивал камни и куски дерна, закладывал гавани и отправлял на Англию деревянные кораблики. Время от времени он топил комками грязи караваны в Бискайском заливе, а однажды дал одному кораблю подорваться на мине. Немногочисленные дикие утки, уцелевшие после охоты, громко крякали в тростнике. Там, в зарослях, над которыми чибисы с криком делали свои обманчивые петли и виражи, где камыши терлись друг о друга коричневыми головами, была одна неприступная крепость опустевшее лебединое гнездо. В нем Герман лежал, защищенный от пронизывающего юго-восточного ветра, слушал шелест тростника, дул через трубочку в воду и смотрел на поднимающиеся пузырьки. Там он однажды услышал, как кто-то шлепал по воде. Он приподнялся, посмотрел поверх камышей. Кто-то шел, закатав брюки, босиком по воде и тащил за собой старую плетеную корзину. Это не Петер ли Ашмонайт, тот мальчик, который на общинном вечере обменял свой гитлеровский флажок на зеленую лимонадную шипучку? Герман вышел из своей крепости. Но Петер Ашмонайт уже ушел. Правда, Герман нашел потрепанный рюкзак, в котором была рыба: лини и караси. Герман вытащил одну рыбу, посмотрел, как она болтает хвостом, и уже собирался отпустить ее в воду.

- Убери лапы, - закричал, выходя из кустов, Петер Ашмонайт. - Если кому-нибудь расскажешь, утоплю, - добавил он, сунул рыбу в рюкзак и затянул его.

- Что ты с ней будешь делать? - спросил Герман.

- Стащу.

- Зачем таскать? Это же общее.

- Рыба да, но пруд не общий, а поместья.

- Почему же ты хочешь ее стащить?

- Отец сказал, что рыба зимой замерзнет. Так уж лучше сначала положить ее на сковородку.

Так было понятно. Петер показал ему, как он ловит рыбу. Он находит мелкие ямы, откуда рыбе нелегко уйти. Потом загоняет туда рыбу и тащит следом корзину. Особенно хорошо ловятся лини, которые любят зарываться в ил.

- Один раз я развел костер и стал жарить рыбу. Но кончилось плохо. Блонски увидел дым и прискакал на лошади. Ударил меня кнутом по голове.

Герман с восхищением смотрел на Петера, умевшего не только ловить рыбу, но и разводить огонь и жарить линей. А был он всего лишь на пару лет старше. Петер забросил рюкзак на плечо и хотел было идти, но обернулся и сказал:

- Если никому не скажешь, можешь пойти со мной.

Не доходя до домов, Петер остановился и вытряхнул весь улов в траву.

- С барахтающейся рыбой нельзя идти в деревню, все увидят. Смотри, чтобы они не расползлись!

Петер нашел палку, клал рыбу за рыбой так, чтобы было удобно, и стукал по голове. Рыбы больше не шевелились. Они собрали мертвую рыбу обратно в мешок и несли его по очереди до домика рядом с трактиром, где жили Ашмонайты. В огороде много угля и засохшая картофельная ботва. У двери несколько увядших подсолнечников с поникшими головами.

- Не говори ни слова, - распорядился Петер. - У меня там слепая бабушка.

Их встретил запах прокисшего картофельного супа, сиропа и мокрого постельного белья. От каменного пола было холоднее, чем от воды в пруду.

- Ты опять дома, внучек? - раздался голос из темноты.

Петер бросил рыб в цинковый таз, достал нож и разрезал им животы.

- Пахнет рыбой, - кричала слепая бабушка. - Не надо воровать, Петерка. Кто много крадет, тот долго грехи отмаливает.

- Да я не украл, бабушка.

- Блонски опять дал тебе рыбу?

Петер что-то пробормотал себе под нос, что было понято как "да".

- Блонски хороший человек, - сказала старая женщина.

Петер помешал огонь в печи, послал Германа на двор за дровами, положил на сковородку ложку топленого сала.

- Не забудь посолить, внучек, - напомнила слепая бабушка.

- Где твоя мать? - тихо спросил Герман.

- Работает в поместье.

- А отец?

Петер перестал раскладывать рыбу. Расплылся в улыбке. Приложил правую руку к виску.

- Бах! Бах! Он уже застрелил трех поляков.

- Что ты сказал, внучек?

- Ничего, я просто говорю с рыбками.

Кухня быстро превратилась в коптильню. Когда они закончили, Петер поставил на кухонный стол железную решетку, а на нее сковородку с карасями.

- Мне тоже достанется? - спросила слепая бабушка.

Она приковыляла на двух костылях из темноты, уверенно направилась к столу, стала искать свою табуретку. Ее серые, пустые глаза пытались понять, что происходит.

- Смотри, не упади опять, бабушка, - сказал Петер.

Усевшись, она стала шарить руками по столу.

- Не обожгись, бабушка.

Петер положил одного золотистого карася на стол перед Германом.

- Хлеба нет, - сказал он, извиняясь.

- Да зачем же нам хлеб, если есть рыба, - вмешалась слепая бабушка.

Герман так и не съел своего золотистого карася. Он все смотрел на старую женщину, смотрел, как ее высохшие пальцы выдергивают из рыбы кости, как заталкивают ее в рот, не останавливаясь, кусок за куском. Иногда она сплевывала на каменные плиты.