- Это война, папа? - спросил он отца.
- Думаю, что да, - ответил погруженный в свои мысли Штепутат.
- И мы начали?
Штепутат пожал плечами.
- Если начали мы, значит, у фюрера наверняка была важная причина.
Герман сплел из срезанных одуванчиков венок. Прилетели бабочки, белые и синие, стали садиться на желтый венок, кружиться над скошенным чертополохом, состязаться с пчелами, которые всовывали свои головы в белые цветы клевера.
Через луг шлепала в своей длинной черной юбке и деревянных башмаках старая Марковша. Зрелище было уморительное. Что если она упадет? А она ревела, зашлась таким душераздирающим плачем, как будто у нее умер ребенок. Что с ней?
- Придут русские, - завывала Марковша.
Штепутат выпрямился, обстоятельно вытер косу.
- Подождите, подождите, матушка Марковски, - сказал он.
Как раз вовремя, чтобы успокоить Марковшу, над кладбищем появились самолеты. Они летели эскадрилья за эскадрильей красивыми рядами по три машины в каждом.
- Это наши, - заметил Шубгилла.
- Пикирующие бомбардировщики! - заорал Герман и стал изображать вой Юнкерса-87, низвергающегося в самый центр Варшавы или Кале, или - что там у нас сейчас? - ну, скажем, Москвы. Это было увлекательное занятие: считать пролетающие бомбардировщики. Сорок шесть... сорок семь... и все на восток. Самолеты были еще редкостью в Восточной Пруссии - когда они появлялись в небе, дети выбегали из домов. Дирижабли все знали гораздо лучше. Еще совсем недавно над йокенским прудом регулярно пролетал цеппелин, курсировавший между Кенигсбергом и Мазурскими озерами. Дирижабли закрывали собою солнце, а их огромная тень медленно плыла по полям. Но для войны эти добродушные киты не годились. С бомбами на Москву на них не полетишь... шестьдесят восемь... шестьдесят девять... летят и летят в русские болота.
Немецкое радио молчало целую неделю - очевидно, хотели сначала посмотреть, как пойдут дела. Потом наступил день специальных сообщений. Все победы были собраны вместе - букет фюреру и немецкому народу. Началось с раннего утра: Вильнюс в руках немцев. Первый котел, двадцать пять тысяч пленных. Фанфары. Германия, Германия превыше всего... О победах сообщалось до самого вечера, это был особенный день. Между сообщениями играли новую песню, чтобы народ смог выучить ее наизусть:
На востоке поднимается солнце
И зовет миллионы на бой...
От Финляндии до Черного моря...
Вперед по приказу вождя...
Дядя Франц, правда, сказал, что в этот раз солнце не поднялось, а закатилось на востоке. Но в общем в Йокенен все осталось по-старому. Гром канонады умолк, и тон опять задавали лягушки. На Ангербургском шоссе военные машины появлялись уже редко, но зато в тихом небе Восточной Пруссии часто пролетали самолеты. Тем не менее спокойно наступило тихое лето. Созревала рожь, цвел клевер, белый и красный. Липы в парке поместья изливали свой сладкий аромат, привлекая Штепутатовых пчел. В пруду по вечерам, как и всегда летом, выпрыгивали из воды карпы. Война ударом грома разбудила йокенцев однажды, но потом распрощалась и ушла. Она бушевала теперь только по радио, в специальных сообщениях от Финляндии до Черного моря.
Выть с волками по-волчьи Самуэль Матерн научился еще в Литве. Так он продержался год за годом до конца лета 1941 года. Он включил в ассортимент своего магазина коричневые рубашки гитлеровской молодежи и черные штанишки гитлеровской детворы, походные ножики с выгравированной свастикой, обильно жертвовал в фонд зимней помощи и давал своей лошадке все меньше и меньше овса. Все для окончательной победы.
Но не сумел Самуэль Матерн выть с волками так громко, чтобы они в конце концов не заглушили его. Начальник штурмовиков Нойман, этот сонный мешок, бесился от досады, получая из рейха и из области циркуляры, в которых сообщалось о грандиозных деяниях партии и штурмовых отрядов в других городах и деревнях. Дренгфурт ничем не мог похвастать. Возложение венков в День памяти героев, демонстрация в день рождения фюрера, охрана зала во время партийных мероприятий. Это было все, о чем могли доложить штурмовики Дренгфурта. Подстегиваемый очередными циркулярами, Нойман преодолевал свою природную лень, строил планы, развивал бурную деятельность. Один из таких периодов в жизни Ноймана стал роковым для Самуэля Матерна. В то лето - надо же было случиться такому невезению - умер один из трех евреев Дренгфурта. Просто от старости. Остались только безногий инвалид войны 14-18 года и Самуэль Матерн. Нойман начал бояться, что он может просто опоздать. Ему хотелось тоже совершить что-то грандиозное, прежде чем все евреи уберутся на тот свет естественным путем. Он обсудил это дело с партийным секретарем Краузе, и они вызвали Самуэля - специально выбрали для этого субботу - в ратушу, причем тот факт, что это была суббота, Самуэля мало расстроил, он вообще соблюдал праздники не очень строго. Два партийца сидели в кабинете. По Нойману было видно, что он не привык сидеть за письменным столом. Перед Краузе горой лежали папки и бумаги. Среди них было "Предписание об очищении от евреев предприятий и фирм" и еще пахнущее типографской краской распоряжение полиции о ношении евреями с 1 сентября 1941 года отличительного знака, которое начиналось так: "Всем евреям в возрасте шести лет и старше запрещается появление в общественных местах без иудейской звезды. Иудейская звезда состоит из шестиконечной звезды величиной с ладонь, выполненной из черных полос на желтом материале с черной надписью "Еврей". Ее надлежит носить, прочно пришив к одежде на видном месте на левой стороне груди". Самуэль Матерн еще ничего не знал об этих предписаниях. Он хотел завести приличный разговор, может быть, о начинающейся уборке картофеля, о погоде, или - если бы им этого так уж хотелось - о немецких победах на востоке. Пожалуйста. Но те двое молчали, и молчали демонстративно, как деловые лица, привыкшие к тому, что они первые начинают разговор. Но вдруг Нойман не смог больше сдерживаться.
- Это свинство, что люди вроде вас продают немецкой молодежи коричневые рубашки! - взорвался он.
- Так что, нужно дарить? - лукаво спросил Самуэль.