Ничто не сможет так мгновенно и исчерпывающе передать черты её внутреннего облика, как эта простая ошибка. Она ждала, что будет дальше, дальше все было одно и то же, а ей казалось, что остановиться это не может, оно должно расти, разрастаться, взмывать вверх. И тогда она прочитала в его глазах то, что никогда не было в них написано. Она сочла, что он НЕ СМЕЕТ сделать ей предложение, тогда как он ещё - или уже - не вдавался в эти материи. Предположив, что им овладела все та же робость, которой она так дорожила, она решила помочь ему и прямо об этом сказала.

И, что самое поразительное, не выслушала ответа.

Его, положим, и не было, но если бы она это заметила...

Слова "давай поженимся" должен произносить мужчина. Это как пятое время года, это непреложно, однако люди, насколько мне известно, не могут назвать автора сей аксиомы - я имею в виду календарь. Все главное в нашей жизни анонимно, и пусть, но не все в это верят. Но тот, кто не верит, никогда не поймет, почему те же слова, но сказанные вторым участником мизансцены, изменяют название всей пьесы. Все, что произошло потом в жизни двух людей, предопределено было авторством этой избитой и великой реплики. Только один из них так никогда и не узнал об этом, а второй не смел себе признаться в том, что так оно и было.

- Мы решили пожениться, - сказала она своим родителям, а также его маме.

Все обрадовались. Однако дальше ничего не последовало.

Катя уже была главным врачом большой поликлиники, а Леня защитил кандидатскую диссертацию. И весь маленький город привык считать их мужем и женой, потому что всегда и везде они были вместе. Но вместе они не были. Вот и все.

Здесь на полях рукописи пьесы, именуемой жизнью, начинают появляться пометки. Нет, не помарки, а именно пометки, чтобы тот, кто хочет во всем разобраться, пользовался подсказками судьбы.

Катя начала писать ему письма. Не потому, что он переехал в другой город, а потому, что ей надо было придать словам некую осязаемость. И когда потом эти письма читали посторонние, следователь, сестра, мать, когда их цитировали в суде, всем было только стыдно - оттого что так безнаказанно проникли в альков. Так потрясающе проникновенны были эти письма. Она хотела объяснить ему, что такое бывает.

Чувства собственника почитаются всеми и везде. Всем знакома значительность, некое уплотнение воздуха, которое возникает вблизи человека, обладающего существенным куском жизни. Владельцы великолепных автомобилей, обладатели величайших капиталов и вместе с ними просто владельцы находятся во власти сил, над которыми не властно ничто. В ряду этих людей от начала мира и до его последнего часа особняком стоят и будут стоять люди, владеющие собственностью, не имеющей названия. Они богаче всех остальных, вместе взятых, потому что чувство, внушаемое им их собственностью, не сравнимо ни с чем. Тот, кто владеет душой и помыслами другого человека, знает, что никакие сравнения, никакие аналогии здесь просто неуместны.

Оторваться от источника этого дурмана смертный человек не в силах.

Вот и Леня не смог.

Поразительно не это - а то, как долго это длилось у Кати. Четырнадцать лет. Уму непостижимо, чем насыщалась её душа в течение этого плена. У друзей дети уже начали изменять своим избранницам и избранникам, а у неё вообще не было детей. Она привыкла трепетать перед его наукой, привыкла к его однообразным репликам - давай подождем, я сейчас в теме, ты же сама говорила, что я сам ребенок, - эти реплики, трусливые формулы казались ей значительными. И, пожалуй, даже не это сыграло наконец свою роль в развязке.

Внезапно она почувствовала, что свободна. От него.

Я убеждена, что это открытие её потрясло. Потому что вслед за ним должно было прийти ощущение полного прекращения жизни на её планете. Планета была огромной, и пустота, значит, тоже.

Что удивительно, сведения о небольших интрижках, о мимолетных увлечениях Лени, конечно, достигали её слуха и сознания, но не сокрушали до основания. В течение 14 лет они ни разу не отдыхали порознь и почти все выходные тоже были вместе. Иные женщины согласились бы на вечные муки в аду и за десятую часть такого одиночества. А между тем это было именно оно. У него была где-то своя жизнь. Он просто прихватил ещё и эту, вторую.

И вот однажды он приехал к ней в седьмом часу вечера и привез телевизор, который никак не могли забрать из мастерской. Дверь открыла растерянная мама. Он не заметил растерянности, снял ботинки, прошел в комнату и, нажимая на кнопки, рассеянно спросил:

- А Катя где?

А Катя утром уехала в Тарусу. Туда, где столько лет они отдыхали и ссорились, а потом мирились. Уехала одна. И ничего не сказала.

Вернулась она тихая и с каким-то ледяным затмением в глазах.

Когда он приехал, она сказала ему, что выходит замуж.

В Тарусе она познакомилась с человеком, у которого год назад умерла жена. Он остался вдвоем с тяжелобольной дочкой - у ребенка был сахарный диабет. Она не влюбилась, да и он тоже. Просто девочка сразу засветилась в её присутствии. А им - ей и ему - стало теплее.

Вот и все.

Она купила платье, туфли и какую-то печальную, странноватую шляпку, английскую, очень красивую, но не свадебную.

Мама и сестра ужасно огорчились, так долго ждали, и вот теперь эта скверная шляпа. Они сказали, что это "медицинский предмет" и что он испортит свадьбу...

Леня был единственным человеком, не придавшим сообщению о свадьбе решительно никакого значения. Он и рад был бы, да кто виноват, что он всерьез даже не обсуждал это известие. Он продолжал звонить, приезжать в гости, он искренне считал это все воспитательной мерой и успел даже надуться, что вот, мол, как долго ему действуют на нервы все эти дамские капризы.

Но этот день неумолимо приближался, а Катя не подавала виду, что пора мириться и все такое прочее.

В пятницу вечером он заехал за ней на работу.

И тогда она ему сказала:

- Хоть что-нибудь ты можешь сделать вовремя? Тебе пора уходить, а ты только начал появляться...

На другой день вечером у Кати дома раздался длинный звонок. Звонили грубо. Сначала побоялись даже открывать, но услышали Ленин голос и отворили.