Отец Воронина работал в Переделкине директором так называемого писательского, крошечного, по типу сельпо, магазина. Я не знал, чей он отец, — и внешне не запомнил его. Валерий говорил мне, что до войны папка заправлял всей торговой сетью, кажется, в Одессе. Но сильно погорел — и в дальнейшем до командных высот не поднимался. Хотя на посту директора писательского магазина выпивал с Фадеевым, чья дача была от магазина в нескольких шагах, что характеризует папу будущей знаменитости как человека боевого. Думаю, однако, что работал он в дачной местности с большой осторожностью. Судя по воронинским рассказам, достатка в многодетной семье в предфутбольные годы Валерия не ощущалось.

Воронин-старший понимал в футболе. Рано заметив способности сына, он вспомнил, что служил в армии с Бесковым, восстановил знакомство — и сводил к нему шестнадцатилетнего Валерия. И Валерий сразу пришелся Бескову по требовательной тренерской душе — возглавив «Торпедо», Константин Иванович определил сына сослуживца в дубль.

Жила семья Ворониных тогда на Калужской. Футбол Валерия романтически начинался не столько во дворе, сколько в Нескучном саду. И опять в его футболе, если станешь искать женщину, — не ошибешься. Рассказывая мне как-то об играх с мячом в детстве, Воронин почему-то не вспомнил никого из партнеров по двору, кроме двух девочек, уходивших с ним в сад — и помогавших ему самостоятельно отрабатывать приемы, показанные ему на тренировках на «Химике» тренером. Стадион «Химик» стоял на берегу Москвы-реки напротив Парка Культуры. Способному юноше немедленно выдали бутсы, но он их жалел — и предпочитал тренироваться в собственной обуви. Между прочим, на «Химике» Валерий познакомился с будущим игроком трех команд мастеров испанцем Мишей Посуэлло. Партнерами на поле они были недолго, но развлекались очень часто вместе. Они очень подходили друг другу и в чем-то были похожи. Воронин подозревал в себе южную кровь, что отвечал о его теориям о невозможности настоящего футбола в северной стране — к отечественным звездам, даже к Яшину и Стрельцову, которым отдавал, конечно, должное, он относился с некоторым скепсисом, во всяком случае, в реестре личных симпатий ставил их ниже испанцев или латиноамериканцев. Он вообще удивительно вкусно, чувственно произносил фамилии иностранных звезд — и тех, между прочим, кому сам, на мой взгляд, не уступал.

Не знаю: насколько глубоко понимала в футболе мама Воронина. Я с ней познакомился, когда навещал Валерия в больнице. Она посмотрела на меня, сразу определив: «Вы не из команды» — значит, всех, кто играл с ее сыном, она в лицо знала.

Из всей семьи Валерий больше всего любил старшую сестру Валю. Она его, по всему видно, тоже — и, допускаю, не уйди она из жизни раньше брата, вдруг бы и помогла она ему в очередной раз выкарабкаться-выцарапаться из той безнадеги быта, что угнетала Воронина все последние годы его существования.

На стадион Валерий впервые попал с Валиным мужем — офицером органов. В детстве Воронин болел за «Динамо», как и Валентин Иванов. И только Стрельцов рос приверженцем «Спартака».

Мы, как я уже докладывал, сверстники с Ворониным — и зная, как охотно откликается он на любой вопрос о футболе и как склонен к бесконечным о нем разговорам (помню, как в гостях у Славы Соловьева, игравшего тогда за «Торпедо», мы рассердили первую жену Валерия Валентину, затеяв за столом неинтересную присутствующим дамам беседу о каком-то давнем матче), хотел иногда перепроверить свои ощущения или впечатления от великих мастеров нашего детства. Но Воронин был целиком погружен в футбол своего времени, а к тому, что было до него, возвращался равнодушно. Удивил меня как-то, сказав, что Боброва в ЦДКА послевоенном помнит относительно, в его память сильнее врезался левый край армейцев Владимир Демин — очень, конечно, колоритный форвард, вносивший в суровость футбола сороковых комедийную нотку, но все же гораздо меньшего масштаба игрок, чем «Бобер».

Однако мне кажется небезынтересным представить здесь не только тот футбол, в который пришел Валерий Воронин, а и несколько слов сказать о тех, из чьих просоленных послевоенным потом футболок (по аналогии с гоголевской шинелью) он вышел — и самый же самобытный игрок не на пустом месте рождается. Воронина же я скорее бы отнес к выдающимся эрудитам, чем к самородкам. Стрельцов вообще утверждал, что «Валерка сам себя сделал практически из ничего» — то есть был селфмейдменом (просто Эдик не знал этого выражения). Правда, Андрей Петрович Старостин с ним категорически не соглашался, напоминая про великолепные физические данные Воронина — дар природы. И тем не менее, не устану подчеркивать, что Валерий Воронин родом из футбола нашего детства. Но, разумеется, совсем другим временем воспитан.

Наша жизнь при советской власти сплошной парадокс.

И те, кто, к счастью для себя, присутствовал лишь при ее излете, в своих сегодняшних категорических высказываниях, как правило, попадает пальцем в небо.

В оборотной стороне медалей тоже был свой блеск.

Начальство всерьез восприняло футбол как идеологический козырь после побед динамовцев над англичанами. Вместе с тем, истинная сила московского «Динамо» проявилась через два года, когда выиграли у шведов, в тот момент готовых лучше, чем неразвивавшие во время войны футбол его родоначальники. Но советское командование встревожили неудачи в зарубежных матчах нашего чемпиона ЦДКА — и спортивные контакты с иностранцами дозировались с бессмысленной строгостью.

Стрельцов утверждал, что «Валерка сам себя сделал практически из ничего» — то есть был селфмейдменом (просто Эдик не знал этого выражения).

При желании — особенно, когда смотришь из сегодняшнего дня, когда копирование, подражание, рабская зависимость от мнения Европы и Америки доходит иногда до абсурда — можно и по нашу сторону железного занавеса рассмотреть проблески явлений, в известной мере прогрессивных. Футболисты и тренеры проявляли себя с большой самостоятельностью.

Но культ суперклубов — к ним, кроме московских Динамо» и ЦДКА, с некоторой натяжкой можно было отнести также «Спартак» начала пятидесятых и тбилисское «Динамо» — превращался незаметно (а в решающий момент и весьма заметно) в культ выдающихся игроков, вступавших в опасный возраст.

Когда в канун олимпийского турнира, первого для отечественных футболистов, если не считать печального опыта в еще царской России, сборная страны (под флагом Москвы или армейского клуба) провела несколько товарищеских встреч с венграми, поляками, румынами — и выглядела уж никак не хуже европейцев во всех отношениях. Но затем сказалась ударная (по-советски) подготовка к Играм, когда идеологи давили на тренеров, запугивая и понукая, а те — великие, напомню, тренеры — в свою очередь, загоняли на тренировках игроков, забывая про их паспортные данные…

Провал на Олимпиаде, конечно, оказался сильнейшим, приведшим в шок буквально всех нас ударом. И если бы не одряхление вождя и скорая смерть его, обрушенные на головы специалистов кары могли бы и затормозить футбол советский в своем развитии, хотя в приказном омоложении резон был — поскольку и в резерве ждало своего часа немало талантов. И выдвижение молодых совпало с необъявленной оттепелью. Лишь расформированный клуб армии так и не сумел подняться до прежнего уровня — разрушена оказалась продуманная Борисом Аркадьевым система подготовки: одного призыва одаренных игроков на военную службу оказалось недостаточным, утрачен был секрет селекции. Зато довоенных высот — к радости своих верных болельщиков, исчислявшихся чуть ли не половиной страны, — достиг «Спартак». В случае со «Спартаком» футбольная наследственность торжествовала — торжествовали традиции: из ссылки вернулись в Москву братья Старостины, Николай Петрович стал начальником команды.