— Ничего страшного… В наркомате вас ждут через час.

Домой решил не заезжать. Побрился в вокзальной парикмахерской, съел вместо завтрака крепкое антоновское яблоко, купленное тут же, в буфете, вместо каких-то сомнительных пирожков, и поехал на службу.

Сжатый, рассчитанный на полчаса ответ, Короткову довелось повторить дважды: начальнику отделения Журавлеву, затем, в его же присутствии, самому Фитину и Судоплатову. Доклад Журавлеву носил как бы пристрелочный характер. Начальник отделения задал потом несколько уточняющих вопросов, посоветовал, на что сделать упор, когда их примет Фитин.

Войдя в кабинет Фитина, Коротков уже не волновался. Его заботила лишь одна довольно забавная мысль: как бы не перепутать отчества трех находящихся в кабинете его начальников по восходящей: Журавлева звали Павел Матвеевич, Судоплатова — Павел Анатольевич, Фитина — Павел Михайлович.

Про себя улыбнулся, вспомнив, что Берия шифрограммы, направляемые за рубеж, подписывал своим псевдонимом: «Павел»!

Оба доклада прошли спокойно, никаких придирок, раздражения, покровительственных ценных указаний. Вопросов Фитин и Судоплатов задали ему достаточно много, но все по делу, сугубо профессионально.

В Москве Коротков пробыл около двух месяцев, пока высокое начальство — вплоть до начальника ГУГБ и наркома — разбиралось в доставленных им документах и его отчетах — письменных и устных. Меж тем время бежало.

Задержка Короткова в Москве (после того как он успешно выполнил задание в краткосрочной командировке, его решили снова вернуть в Берлин, но ему об этом еще не говорили), объяснялось весьма важным, можно даже сказать, историческим событием.

В наркоматах иностранных дел, внешней торговли, внутренних дел, многих других центральных ведомствах, а также, разумеется, в «инстанциях» шла интенсивная подготовка к визиту в ноябре 1940 года в Берлин председателя Совнаркома и наркома иностранных дел СССР В. М. Молотова. Понятно, что германское отделение разведки и таковое же контрразведки ГУГБ работали в эти дни едва ли не круглосуточно.

В поездке второе лицо партии и страны сопровождала внушительная свита, в том числе нарком черной металлургии И. Т. Тевосян, замнаркома иностранных дел В. Г. Деканозов, назначенный по совместительству новым полпредом СССР в Берлине, а также не упомянутый в сообщениях ТАСС замнаркома НКВД СССР В. Н. Меркулов и другие лица.

15 ноября в «Правде» было опубликовано следующее многозначительное и в то же время маловразумительное (как и все тогдашние официальные сообщения о событиях подобного рода) коммюнике:

«Во время пребывания в Берлине в течение 12–13 ноября сего года Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и Народный Комиссар Иностранных дел т. В. М. Молотов имел беседу с рейхсканцлером г. А. Гитлером и министром иностранных дел г. фон Риббентропом. Обмен мнений протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию.

Тов. В. М. Молотов имел также беседу с рейхсмаршалом г. Герингом и заместителем г. Гитлера по партии национал-социалистов г. Гессом…»

Все подробности этих переговоров и официальные документы, а также воспоминания некоторых их участников, ныне опубликованы. Широко известно и некое занятное обстоятельство: одна из встреч Молотова с Риббентропом, едва начавшись в кабинете министра, была перенесена в бомбоубежище из-за очередной бомбардировки Берлина английской авиацией. Похоже, в Лондоне специально приурочили налет к визиту советской правительственной делегации. В ходе этой беседы Риббентроп заносчиво заявил, что Англия фактически проиграла войну и с ней со дня на день будет покончено. Молотов в ответ невозмутимо осведомился, почему, в таком случае, они вынуждены разговаривать в бомбоубежище, и что бомбы на них падают.

Увы, сегодня можно твердо заявить, что и намека на «взаимное доверие» и «взаимное понимание» на этих переговорах не присутствовало. На все прямые вопросы номинального главы Советского правительства и внешнеполитического ведомства, касающиеся явного ухудшения отношений между двумя странами, ни одного прямого ответа не последовало: ни от рейхсканцлера Гитлера, ни от рейхслейтера Гесса, ни от рейхсмаршала Геринга, ни, тем более, от рейхсминистра фон Риббентропа.

Переговоры ни к чему не привели, да и не могли привести, потому что еще в июле того же 1940 года Гитлер уже принял твердое решение напасть на СССР в следующем, 1941 году. А 18 декабря, то есть всего через месяц после завершения переговоров, еще раз напомним, проходивших при «взаимном доверии» и «взаимном понимании», Гитлер подписал директиву № 21 Верховного главнокомандования вермахта, более известную как «План Барбаросса», представлявшую общий план военных операций против СССР.

По возвращении Молотова в Москву в руководстве страны еще долго анализировали результаты его поездки, но окончательные выводы были сделаны опять-таки половинчатые и аморфные. Сталин, как и Молотов, уже понимал, что дело катится к войне, но по-прежнему тешил себя иллюзиями, что ее еще можно оттянуть.

Однако нельзя сказать, что поездка советской правительственной делегации в Берлин не имела никакого положительного значения. Молотов вовсе не был такой уж «каменной задницей», как его принято изображать в современной исторической литературе, и далеко не всегда и не во всем бессловесно поддакивал Сталину. Журналы записей посетителей Сталина за этот период бесстрастно фиксируют, что ни один из членов тогдашнего Политбюро не посещал его так часто, иногда по нескольку раз в день, и что не один час они проводили в разговорах с глазу на глаз. Вряд ли он был нужен вождю лишь в качестве поддакивающего слушателя высочайших монологов. Из воспоминаний многих государственных и военных деятелей тех лет известно, что Молотов достаточно часто возражал Сталину, с которым, кстати, одним из немногих был на «ты». Другое дело, что возражал он, конечно, не в вызывающей внешней форме, тем более, что и сам был не очень говорлив, отчасти потому, что стеснялся своего заикания.

Во всяком случае, он не мог не высказать Сталину сложившегося у него впечатления, что Гитлер относится к пакту как к сугубо тактической уловке, что пакт для него такая же передышка, как и для Советского Союза, и что, во всяком случае, он не отказался от своего стратегического намерения, явно выраженного во всеуслышанье еще в «Майн кампф», совершить нападение на СССР. Вопрос упирался лишь в сроки. Сталин полагал, что такое нападение если и состоится, то не раньше, чем через два-три года.

Но кое-какие меры предосторожности все же были предприняты: форсировалось производство новых видов вооружения, поспешно открывались дополнительные военные училища, проводилась переподготовка командиров и политработников запаса (именно тогда многие известные писатели молодого и среднего возраста были призваны на краткосрочные курсы и сборы, после чего им были присвоены воинские звания), учреждались наркоматы оборонной промышленности.

Решено было также усилить разведку и контрразведку. Для этого было принято принципиальное решение о выделении из НКВД самостоятельного народного комиссариата государственной безопасности, с расширенными про сравнению с ГУГБ штатами. Официально эта реорганизация была осуществлена в начале 1941 года.

В такой ситуации руководство разведки справедливо решило, что помощника начальника отделения Александра Короткова, уже освоившегося в Берлине, разумнее всего туда же вернуть для продолжения начатой им работы по воссозданию и дальнейшему развертыванию разведывательной сети. Решено было также под различным прикрытием направить в Германию еще несколько оперативных работников.

Так уж сложилось, что в силу многих обстоятельств, а также собственных способностей, в первую очередь оперативной смелости и умения быстро ориентироваться в ситуации, Александр Коротков на те полгода, что отделяли нашу страну от Великой Отечественной войны, стал одной из ключевых фигур советской внешней разведки. Уже одного этого достаточно, чтобы занять в ее истории почетное место. Возможно, эти месяцы стали звездными в его жизни.