Неподалеку от советского полпредства, на той же правой стороне, если идти по Унтер-ден-Линден от Бранденбургских ворот, располагался салон знаменитого в Германии фотографа Генриха Гофмана.

Гитлер встретился с Гофманом много лет назад в Мюнхене. Уже тогда этот хромой, неопрятного вида баварец с кудлатой белокурой шевелюрой сделал несколько удачных снимков Гитлера и стал его ярым приверженцем. Гитлер часто посещал ателье Гофмана, где и познакомился с двумя женщинами, сыгравшими, хотя и по-разному, определенную роль в его жизни. Первой была невестка великого композитора Рихарда Вагнера Винифред, англичанка по национальности. Музыку Вагнера Гитлер обожал, непременно присутствовал на ежегодных Байрейтских Вагнеровских фестивалях, завязал почти дружеские отношения с сыном композитора Зигфридом, который был на двадцать пять лет старше Винифред. Они даже перешли на «ты», что не помешало фюреру завести интрижку, бурную, хоть и непродолжительную, с его женой. Когда в 1930 году Зигфрид умер, в окружении Гитлера даже стали поговаривать, что фюрер намерен жениться на его вдове.

Второй стала полная противоположность первой — совсем юная, семнадцати лет от роду, ассистентка Гофмана. Эта девушка была зримым воплощением «немецкой мечты»: пышущая здоровьем, с хорошеньким, хотя и невыразительным кукольным личиком и великолепной спортивной фигурой. Звали ее Ева Браун. Беззаветно влюбленная в фюрера, она стала его метрессой и спутницей до последнего дня их совместной жизни. Лишь накануне их двойного самоубийства в мрачном «фюрербункере» под рейхсканцелярией, Гитлер вступил с ней в законный брак. До того существование Евы Браун фактически являлось государственной тайной, и официально «дамой номер один» на всяких церемониях выступала жена Геринга, бывшая актриса Эмма Зонеман.

Генрих Гофман получил монопольное право фотографировать фюрера (репортеры газет могли снимать Гитлера лишь при его появлении на публике). Издаваемые Гофманом иллюстрированные альбомы «Гитлер, которого никто не знает» и «Коричневый дом», плакаты, открытки, портрет для почтовых марок способствовали распространению культа личности фюрера, а самому фотографу принесли миллионное состояние. В награду Гитлер присвоил Гофману звание «профессора» и сделал его депутатом рейхстага[95].

Гофман сопровождал министра иностранных дел фон Риббентропа в его поездке в Москву летом 1939 года, и на банкете поразил видавших виды кремлевских официантов (кадровых сотрудников управления охраны НКВД) способностью поглощать один за другим фужеры… нет, не с шампанским, а с «Московской» водкой. Не случайно, видать, этот хронический алкоголик заслужил в народе почетное прозвище «рейхстрункенбольд», то есть «имперский пьяница».

Когда началась Вторая мировая война, Гофман стал вывешивать в зеркальных витринах своего салона кроме традиционных фотографий Гитлера и батальных снимков еще и крупномасштабные карты театра военных действий. Маленькие флажки со свастикой на булавках означали занятые вермахтом города. Так одна за другой появлялись здесь карты Польши, Дании, Норвегии, Бельгии, Голландии, Люксембурга, Франции, Югославии, Греции…

Возле витрины, естественно, постоянно толпились люди, оживленно обсуждали положение на фронтах, делали прогнозы на дальнейший ход событий. Все это весьма походило на толкотню болельщиков перед входом на стадион в день важного футбольного матча. Кроме обычной безответственной болтовни, здесь иногда можно было услышать и кое-что интересное. Естественно, сотрудники советского полпредства нет-нет, да и задерживались у этих витрин, разумеется, не вступая ни с кем в дискуссии.

Однажды Бережков, придя на работу, заглянул вначале в кабинет Короткова.

— Володя, — сказал он многозначительно, — если не очень занят, прогуляйся до Гофмана…

Понимая, что за этим советом что-то кроется, Коротков, убрал бумаги в стол и вышел на залитую солнцем Унтер-ден-Линден.

Неспешно подойдя к салону фотографа, Коротков сразу понял причину настоятельной рекомендации коллеги.

В одной из витрин висела новая карта: приграничные с оккупированной территорий Польши районы Украины и Белоруссии, а также Молдавии и прибалтийских республик…

В начале июня резидент Амаяк Кобулов был срочно вызван в Москву. Коротков заволновался. Хорошо изучив «Захара», он понимал, что тот под вполне вероятным нажимом «инстанций» может стушеваться и представить искаженную картину обстановки в Берлине. Как ни странно, но Кобулов тоже это понимал, а потому не стал возражать, когда в его присутствии 4 июня Коротков написал письмо начальнику разведки.

«Тов. Виктору — лично.

Отношения с «Корсиканцем» и «Старшиной» и другими источниками заставляют меня поставить перед Вами вопрос о вызове меня хотя бы на несколько дней в Москву, чтобы я мог лично доложить по всем проблемам, касающимся этой группы. Переписка по указанным вопросам была бы затяжной и не выявила бы всех аспектов. По моему мнению, важность группы для нас не вызывает сомнения и будет полезно продолжить с ней контакт, добиваясь максимально возможного результата. Обсуждение в Центре этих моментов облегчило бы в дальнейшем наши отношения.

Если в Центре имеются иные мнения в отношении группы или ее отдельных членов, можно было бы рассмотреть и это, решив, как следует поступить в этом случае.

Независимо от вызова т. Захара в Москву, прошу вызвать и меня в Советский Союз. Это необходимо потому, что именно я непосредственно связан с берлинскими антифашистами.

4 июня 1941 г. Степанов».

Амаяк Кобулов с радостью ухватился за предложение Короткова. Уж очень не хотелось ему в одиночестве предстать перед начальством. Потому он сделал на письме дипломатичную приписку, одновременно проявив заботу о своем заместителе:

«Просьбу Степанова поддерживаю. Положение дел требует личного обсуждения. Кроме того, он пять месяцев не виделся с семьей. Захар».

Фитин понимал роль и значение антифашистских берлинских групп. Кроме того, он знал, что вся работа с ними ведется одним человеком — Коротковым. Потому счел невозможным, чтобы в эти тревожные дни «Степанов» даже ненадолго покинул Берлин[96].

В четверг 19 июня, вечером, в маленьком сквере в конце Шарлоттенбургского шоссе состоялась последняя встреча Журавлева с «Брайтенбахом». Она длилась всего несколько минут.

Взволнованный до предела, обычно весьма сдержанный в проявлении каких-либо чувств, «Брайтенбах» едва выдавил:

— Война… Нападение состоится в воскресенье, 22 июня… В три часа утра… Прощай, товарищ.

Они пожали друг другу руки и разошлись, чтобы никогда больше не встретиться.

Пятьдесят шесть лет спустя, рассказывая автору об этой последней встрече с Вилли Леманом, Борис Николаевич Журавлев признался, что не помнил, и по сей день не может вспомнить, на каком транспорте и по какому маршруту он вернулся на Унтер-ден-Линден. Было уже около восьми часов вечера, но шифрограмму отправили в Москву немедленно, однако не по линии резидентуры, а диппредставительства, дабы придать ей больший вес.

В субботу 21 июня никто из сотрудников посольства по окончании рабочего дня домой не ушел. Все оставались на своих рабочих местах и чего-то ждали. Уже было известно — такого в секрете не удержишь — об указании из Москвы Деканозову срочно встретиться с фон Риббентропом. Нервничали и дипломаты, и члены их семей. Первый секретарь посольства Валентин Бережков то и дело безуспешно звонил в германский МИД.

Советской разведке тогда еще не было известно, что верховное главнокомандование вооруженных сил Германии определило заранее два секретных сигнала, которые должны были поступить в войска накануне дня «Д» операции «Барбаросса», назначенного на 22 июня 1941 года.

Один из двух этих сигналов должен был быть передан 21 июня ровно в тридцать часов. Сигнал «Альтона» означал, что наступление переносится на другую дату, хотя войска в это время уже будут находиться в полной боевой готовности.