Она понимала, что это значит. Но хотела полной уверенности. Хотела видеть руки девочки.

Херманссон пошарила в кармане и наконец вытащила то, что искала. Пачку сигарет. Она прекрасно сознавала противозаконность своего поступка, но решила оставить это без внимания.

Реакция Нади оказалась именно такой, как она ожидала.

Она протянула руку к пачке и в первый раз взглянула на Херманссон. Марианна Херманссон кивнула, девочка осторожно взяла сигарету. Пальцы дрожали. Теперь Херманссон знала наверняка. Вспотевший лоб, тик, неугомонные руки, которые поминутно мелькали в воздухе. Румынская девочка страдала от ломки, от сильного абстинентного синдрома.

Надя раскачивалась всем телом, показывала на зажигалку, которая лежала рядом с пачкой. Херманссон снова кивнула, руки девочки, по-прежнему дрожа, зажгли сигарету. Губы жадно стиснули фильтр, она втянула в себя дым, одна затяжка, две, три — уже спокойнее, хоть и ненадолго.

Я сижу здесь.

Она — там.

Марианна Херманссон смотрела на пятнадцатилетнюю девочку, которая курила, пока от сигареты ничего не осталось, потом пожала плечами и медленно закатала до локтей рукава комбинезона.

Я на двенадцать лет старше. Я всю жизнь говорила на двух языках.

Я сижу здесь.

Она — там.

На каждой руке было от десяти до пятнадцати ровных шрамов. Свежих, потому что припухлость еще не опала. Херманссон наклонилась к микрофону, заговорила по-шведски, в первый раз с тех пор, как вошла в комнату:

Она посмотрела на девочку, продолжила.

MX: Руки трясутся. Лицо дергается — тик. Сильно потеет. Кроме того, когда говорит, издает причмокивающие звуки. Видимо, во рту пересохло. Сильный абстинентный синдром.

Девочка стояла перед ней, выставив вперед израненные руки.

За спиной у нее окно и снег, кружащийся над внутренним двором Крунуберга.

Марианне Херманссон хотелось зажмуриться.

Глубокий вдох. Короткий взгляд в пустые глаза девочки. А потом — опять микрофон в руке.

Во время допроса дверь оставалась приоткрытой, и Херманссон много раз замечала, как девочка смотрит туда. Когда кто-то мимоходом задел дверь и она распахнулась, Надя быстро повернулась в ту сторону и даже привстала на цыпочки. Дверь была открыта всего несколько секунд, но Надя, Херманссон не сомневалась, попробовала выглянуть в коридор.

Она сразу же выключила магнитофон.

— Раньше у тебя на руках был ребенок.

Девочка все еще смотрела на закрытую дверь.

Херманссон включила магнитофон, убедившись, что девочка действительно поняла вопрос, который она только что задала.

— Маленький ребенок. Примерно полугодовалый. Так, Надя?

— Да.

— Твой ребенок?

Эверт Гренс молча сидел и слушал.

Понимал он не так много, но юная девочка с тиком, потоотделением и пятисантиметровыми шрамами на предплечьях — здесь переводчик не нужен. Ребенок, дурно пахнущий, с абстинентным синдромом, Эверт смотрел на нее и чувствовал что-то похожее на безнадежность. Откашлялся и хотел было сформулировать дополнительный вопрос, как вдруг тишину разорвал навязчивый сигнал.

Он вздохнул.

Девочка сжалась, уставилась на телефон. Гренс не поднимал трубку, пока сигналы не прекратились.

Он опять откашлялся, глядя на девочку, приготовился задать свой вопрос, но звонки грянули снова.

Гренс с досадой взял трубку:

— Да!

— Эверт?

— Я просил отключить телефон. Сюда звонить нельзя. Какого черта! Уже второй раз за это утро коммутатор соединяет…

Тот же голос, что и раньше. Из дежурной части.

— Эверт, еще работа.

Гренс огляделся. На столе папки, на диване девочка.

— Слушай, у меня было тридцать два дела одновременно. Несколько часов назад ты добавил тридцать третье. Теперь пытаешься навязать тридцать четвертое?

Он крепко сжимал трубку, снова глянул на девочку, пытаясь обуздать закипающую ярость.

— Труп женщины. Где-то в кульверте больницы Святого Георгия. — Дежурный даже не думал отвечать. — Похоже, убийство, Эверт.

Она слушала, как шаги тихо приблизились, прошли мимо, затихли.

Кто-то шел по туннелю, шаркая по бетонному полу.

Она положила ложку, но продолжала прислушиваться даже после того, как шаги постепенно затихли.

Она не любила шаги.

Когда кто-то шел мимо их двери.

Поправила скатерть. Скатерть красивая. В красно-белую клетку, как в дорогом ресторане, куда она ходила с родителями, когда была маленькая. Она ела лазанью, и никто не кричал, ни разу за весь вечер, такое было время.

Стол, конечно, не ахти какой. Четыре поддона, один на другом. Но скатерть закрывала их целиком, красно-белая ткань, единственное, что было видно.

Она открыла банку супа из армейских запасов, вытащила бутерброды с сыром, оставшиеся от последней акции городской благотворительной службы, там, наверху, на улице возле Фридхемсплан, положила поверх консервированную ветчину с продовольственных складов «ИКА». Хороший завтрак. Она осторожно разогрела его на плитке, которая стояла на полу между матрасами и столом.

Плитку они раздобыли как-то ночью, в одной из школ неподалеку, самую маленькую из тех, какие она видела, в кухонном уголке учительской. Но шнур был длинный, включен в тройник, подвешенный под потолком туннеля.

— Лео?

— Да?

— Привет.

Она посмотрела на него. Ночь выдалась длинная, он устал, глаза у него закрывались сами собой. Она очень его любила.

— Послушай!

— Да?

— Я сказала «привет».

— Привет.

Лампа на столе, включенная в тот же удлинитель, была красная, как клетки на скатерти. Маленький абажур забирал большую часть света. Она долго упрашивала, и в конце концов он принес эту лампу, из другой учительской, из другой школы, что неподалеку от Роламбсховспарка.

Она подвинула лампу, его усталые глаза, надо их поберечь.

Они уже почти покончили с завтраком, когда снова послышались шаги. С той же стороны, что и раньше. На сей раз они звучали громче обычного, упорные, навязчивые.

И вдруг остановились. Совсем близко.

Лео уже встал, метнулся между матрасами, мимо очага, прислушиваясь к звукам, которые успели смолкнуть.

Она видела, как он вздрогнул, когда в дверь постучали.

Спрятаться за столом было трудно, она пригнулась, но без толку. Стучали редко, здесь никто этого не делал, туннель дарил людям покой.

Она узнала обоих. Одного, безымянного, видела несколько раз и знала, что он всегда обретался тут. Другого звали Миллер, временами она разговаривала с ним, он из тех, что приходят сюда и уходят. Зимой живет в туннеле у выхода на Игельдаммсгатан, летом — в квартире где-то на севере города. Очевидно, у него была жена и взрослые дети, она не спрашивала, почему он обитает как бы между мирами, верхним и нижним, но, может быть, когда-нибудь все-таки спросит.

Они были очень похожи, когда стояли рядом. Обоим около шестидесяти, длинные седые волосы торчат из-под полосатых шапок, лица розовые, морщины, словно глубокие канавы от рта до ушей.

Глаза у обоих добрые, такие тоже бывают.

— Я просто хочу, чтобы вы знали, — говорил Миллер. Он стоял в дверном проеме, на фоне темного туннеля. — Там, у больницы, большой шухер. Похоже, они спускаются сюда.

Если хочешь, чтобы тебя не нашли.

Она зажмурилась.

Не сейчас. Не сейчас.