На рассвете июля одиннадцатого, когда выступали полки князя Холмского, сняв осаду с Демани, прибыли вестники от князя верейского, Михайлы Андреевича, и повествовали, что силы их ныне у Демани будут.

— Ишь, как поспевает, — сказал Данила Дмитриевич князю Пестрому, — знать, без обозов гонит. Как же мы, Федор Давыдыч, к Шелони поспеем с обозами-то?

— Нет, Данила Митрич, — согласился Федор Давыдович, — ведь до Шелони-то отсель более ста верст. Ежели вот днем и ночью идти…

— Да, — перебил его князь Холмский, — нам так спешить нельзя. Может, нам возле Русы-то с походу прямо в бой идти. Надо по ночам войску спать и отдыхать, дабы не обессилели кони и люди.

Порешив так, три дня шли воеводы, но все же не всем войском вместе. Впереди всех шел, вслед за дозорами и разведчиками, сам Холмский с отборными конными полками и татарами, которых он всегда при себе держал, не позволяя им грабить православных и в полон их брать. Несмотря на это, уважали и любили его татары за справедливость; обид он им не чинил, а все, что войско захватывало у побежденных, делил честно.

Татарам давал столько же, как и православным, а взамен полона на всякую добычу хорошую надбавку им делал.

Впереди Холмского и по сторонам постоянно ехали конники дозорные, делавшие и глубокую разведку. Сзади же шли обозы и пешие воины судовой рати под прикрытием конных полков во главе с воеводой Пестрым.

К вечеру июля тринадцатого, пройдя еще утром через опустошенную и сожженную Русу, князь Холмский двинулся прямо к реке Шелони в направлении к сельцу Мшаге, что на левом берегу. К устью же Шелони, дабы не утомлять войско лишними переходами, послал в разведку небольшой дозор с Тимофеем Замыцким.

— Тимофеюшка, — напутствовал он Замыцкого, — все там выгляди. Яз мыслю, что псковичей там ни слуху ни духу! Исхитряются вороги. Не ведают еще, кому руку лизать придется. Главное же — проведай, есть ли там новгородцы: в засаде ли, идут ли? Ежели идут, выследи их и, обогнав, меня упреди вовремя. Разумеешь? Игра-то ведь идет головами людскими.

— Да что ж, Данила Митрич, — воскликнул с обидой Замыцкий. — Богу, чай, слуга и государю!..

— К тому баю, — молвил князь Холмский, — хмелем зашибать любишь…

— Да лопни глаза: ни-ни! Вот те крест, княже!..

— Государь-то, — мягче добавил воевода, — разгневался вельми за оплошку нашу с дозорами в тот раз у Коростыни. Ну, добрый путь, гони туды сей же часец. С Богом…

Июля четырнадцатого, на раннем рассвете, когда заря чуть алеть начинала, примчался обратно в стан Тимофей со своими дозорами от устья Шелони, с берегов Ильмень-озера. Воеводы, как и все воины, кроме стражи и дозорных, крепко еще спали.

Недалеко от шатра воевод, где широкий ручей в Шелонь бежит, приметил Замыцкий лодку пустую — у коряги привязана.

— Петька, Гришка, — крикнул он своим сподвижникам, Косому и Силантьеву, — айда в лодку сию спать! Вести у нас добрые, спеху-то нет…

Петька и Гришка враз пали на дно лодки и захрапели, а Замыцкий, томимый жаждой, перегнулся через корму и, черпая воду пригоршнями, стал пить.

В это время пола у шатра дрогнула — вышел князь Холмский и, увидев Замыцкого, молвил, смеясь:

— Ты все пьешь, Тимофей, коли не водку, то воду! Криком своим пробудил мя…

Замыцкий быстро вскочил и, отирая бороду, выпрыгнул из лодки на берег.

— Истинно, княже, — усмехаясь, ответил он Холмскому, — мы народ не жадный, но всем довольный: не винца, так пивца, не пивца, так кваску, а не кваску, так и водки из-под легкия лодки…

Невольно взглянув на лодку, князь Холмский вдруг вспомнил себя мальчонкой на такой же вот коряге, с которой ершей, бывало, ловил он на удочку. А кругом тишина, такая же вот предрассветная, как и ныне, стоит. Светает быстро. Вот уж синие, красные и желтые коромыслы, большие и малые, кружат над водой и за каждый куст цепляются…

Усмехнулся воевода и спросил:

— А ты, Тимофеюшка, рыбу-то лавливал? Хоша бы ершей…

Бородатая рожа Замыцкого расплылась в широкую улыбку:

— Лавливал, княже, в Каменке, речонка така у нас в деревне есть…

Оба замолчали, глядя вдаль куда-то по речонке, и каждому свое прошлое мерещится…

— Вести, видать, у тя добрые, — отгоняя свои думы, молвил Данила Димитриевич, — вишь, вся рожа плывет. Ну, сказывай.

— Лучше, княже, и не надо, — ответил Тимофей, — псковичи не приходили еще, а новгородцы-то пришли с большой силой. Кругом, где шли, все притоптано: и трава, и кусты даже. Конные и пешие полки прошли вверх по Шелони. Ныне выше Мшаги идут. Хорошо, княже, что войску нашему ты в лесу хорониться велел и костров не жечь.

— Ночью прошли-то?

— Ночью, княже. Идут они безо всякого страху. О нас ништо же не ведают. Не токмо дозоров, а и стражи никакой у них нет…

— И где же они теперь?

— Видать, недалече. За рекой-то, по левому берегу, пески все. Грузно идти-то не токмо пешему, но и конному…

— А много их?

— Сколь, не ведаю, а по следам их — вельми намного боле нас…

— Пущай их и людей и коней томят своих, — улыбаясь и позевывая, молвил Данила Димитриевич, — а мы поспим еще до восхода солнца, и ты спи. Дозорные-то, когда надобно, разбудят, как им приказано. Потом новгородцев нагоним, берег-то наш твердый, без болот, идти нам легко будет…

Яркое летнее солнышко быстро подымалось, сверкая в ясном безоблачном небе. Засуха все еще стояла, и не было никакой утренней свежести, даже на лесных травах, которые все время в тени растут, ни одной росинки не блестело.

Когда воины сидели за ранним завтраком, лучи солнца, пробиваясь сквозь полузасохшую листву берез, осин и ольхи, пекли уже спину, как в полдень.

— Сухмень-то, сухмень какая, — крестясь, говорил старый конник. — Как мы коней-то прокормим, коли вот овса не хватит…

— Государь еще пришлет! — уверенно заметил молодой парень. — Ныне пока есть, а не хватит — наши воеводы у новгородцев возьмут на первую-то пору…

— Эй, ребята, эй! — кричали уж кругом десятники и сотники. — Торопись, язык-то не распускай, ешь проворней!

— Борзо коней пои!

— Не проклажайся!

— Сей часец труба заиграет!

Не прошло и получаса, как полки уж были готовы и строились к походу. Все шатры, котлы, ведра, всякие припасы и прочее были уложены на подводы, а что в переметные сумки ушло, то на коней вьючено.

Вот уж и воеводы сели на коней, и князь Холмский руку поднял, дабы знак подать к походу, как подскакал к нему небольшой дозор, держа на поводу коня с незнакомым всадником.

— Вот, княже, пымали, — громко и сердито докладывал старший дозорный. — В лодке к нам переплыл, а мы его и схватили…

— Оружье-то у него было? — спросил воевода князь Холмский, оглядывая темнобородого сурового мужика лет сорока с лишком. — И где вы его пымали?..

— Нетути у него оружия. Схватили же тутотка, как на берег вышел…

Мужик усмехнулся и, обращаясь к Холмскому, молвил спокойно:

— К тобе, княже, прибежал нечаянно. От войска новгородского в Москву хотел…

Князь Пестрый, глядевший все время на пленника, прервал его:

— Не Афанасий ли?

— Я самый и есть, — ответил тот, — Афанасий, сын Братилов, торговец…

— Златокузня у тя в Новомгороде?

— Истинно. Дьяк Бородатый меня знает, и у государя я на Москве бывал…

— Ведаю, ведаю! — обрадовался князь Пестрый. — Видал тя у государя-то…

— Ну, сказывай, Афанасий, — резко вмешался князь Холмский, — пошто до нас дошел?

Афанасий Братилов рассказал, что взят был насильно после того, как лавку его разграбили, семья его у родни схоронилась, а его самого захватили.

— Ну, да о сем, воеводы, — продолжал он, — я на досуге расскажу. Сей же час наиглавно иное дело. Как прибежали вои наши без носов и ушей от Коростыни, такой страх пошел в народе-то, а Господа с Борецкими в такую ярость пришли, что немедля вестника послали к королю Казимиру, моля борзо на конь воссесть против государя нашего. К государю же Луку Клементьева послали о мире челом бить, дабы время иметь для-ради воровства своего. У самих же докончание с королем уж подписано…