Митрополит сел, и все сели по своим местам, а Курицын продолжал читать грамоту веча новгородского:

— «Того же месяца в пятнадцатый день посадники новгородские, тысяцкие и весь Великий Новгород у святой Софии собрали вече и положили три жребия на престол в алтаре: один — Варсонофьев, духовника владычного, другой — Пименов, ключника владычного, а третий — Феофилов, протодиакона с Вежища, ризника владычного, и сказали так: «Чей жребий оставит себе на престоле святая София, тот и всему Великому Новгороду преосвященный архиепископ». И избра бог и святая София жребий Феофилов. В тот же час весь Великий Новгород двинулся на Вежище к Феофилу. Привели на владычен двор, ввели в хоромы владычнины с честью и нарекли преосвященным архиепископом…»

Дьяк Курицын оборвал чтение, сказав:

— Тут далее идут, государь, подписи.

Иван Васильевич молча кивнул головой и, улыбнувшись, молвил:

— Верую, новгородская моя вотчина будет служить мне. Гнев же свой яз отложил и даю опасные грамоты богомольцу нашему, нареченному Феофилу, дабы мог он рукоположитися на Москве у митрополита православного, а не еретика Исидорова…

Великий князь, подумав некоторое время и оглядев потом всех новгородских бояр, житьих людей и купцов, добавил:

— Нету у меня и страха, что вы, люди православные, веру отцов своих предадите и заодно с погаными латынянами на Русь руку подымете…

В лето тысяча четыреста семьдесят первое случилось на Руси небывалое — Новгород от православия отшатнулся, от отечества отрекся. Не поверил сему князь великий Иван Васильевич, не послал сразу полки свои на изменников, еще раз хотел государь вразумить новгородцев, удержать их от измены и послал к ним боярина Ивана Федоровича Товаркова, наказав ему:

— Моли их, дабы от православия не отступали, лихую бы мысль отложили и к латыньству бы и к королю не приставали, а челом бы мне били да исправились.

Митрополит же московский, владыка Филипп, послал с дьяком Товарковым увещевательную грамоту всему Новгороду, а ныне, апреля двадцать третьего, когда «пастухов наймают» на лето скотину пасти, вернулся уж Иван Федорович из Новгорода, но с вестями еще худшими.

Созвал тогда великий князь братьев своих и отцов духовных, князей и бояр, воевод и дьяков думу думать о злоумышлениях новгородских.

Собрались все званные государем в передней его и ждали только приезда митрополита. Ожидание это недолгим было.

Вбежали слуги княжие дозорные, восклицая:

— Государь, едет владыка!..

Иван Васильевич с братьями своими вышел на красное крыльцо, чтобы встретить на этот раз отца духовного с особым почетом.

Владыка Филипп, войдя в переднюю и благословив всех после краткой молитвы, сел рядом с государем. Иван Васильевич, помолчав некоторое время, молвил со скорбью всему собранию:

— Яз и митрополит наш Филипп все содеяли, дабы вразумить новгородцев, отвратить их от зла и воровства. Они же сотворили наимерзкое и наипакостное для Руси православной…

Великий князь вздохнул тяжко и добавил:

— Иван Федорыч доведет нам о воровстве новгородском. Сказывай, Иван Федорыч.

— Истинно, государь, — начал Товарков, — наипакостно для Руси православной сотворили новгородцы. Пошла новгородская земля в ересь латыньску. Решила Господа их окаянная послать владыку своего нареченного Феофила рукополагатися не в Москву, а в Киев, к митрополиту Григорию, иже от Рыма поставлен.

— Еретики поганые! — заговорили кругом. — В прелесть дьяволу впали! Гнева Божьего не боятся!..

Но государь сделал знак, и Товарков продолжал:

— Токмо сам Феофил того не всхотел, решил с собя избрание снять и пойти в монастырь, в келию, но его не пустили. Господа же, лукавство тая, обещала отослать его на Москву, где отец наш, владыка Филипп, его рукоположит в архиепископы Новугороду и Пскову, а токмо отпуску ему на Москву никак не дают…

— О злолукавцы и нечестивцы! — со скорбью воскликнул митрополит.

— Но, государь, — продолжал Товарков, — злолукавие их более того. Как мне сказывали в Новомгороде доброхоты наши, Господа-то продалась уж королю Казимиру, дабы главой он был новгородской державе. Посылала она для сего в Краков Панфила Селифонтова и Кирилу Иванова с челобитной и с великими дарами. Всему же коноводы — Борецкие, а наиглавная из них — Марфа, вдова посадникова. С дерзостью она против тя, государь, всенародно баила: «Не господин нам князь московский! Новгород нам господин, а король польский — щит и покров нам от зла московского». Наемники же их, слуги и всякие люди запьянцовские, били в колоколы вечевые, бегали по улицам и вопияли: «Не хотим Ивана, хотим за короля Казимира задаться». Тех же, кто за Москву православную кричал, за государя нашего и за отца митрополита Филиппа, камнями били, хватали и в Волхов с моста метали, а дворы их грабили.

Ужаснулись все на думе государевой. Митрополит же Филипп встал со скамьи в гневе великом и, обратя взоры свои на кивот с образами, воскликнул:

— Виждь, Господи, срамоту сию, накажи их за грехи их и мерзости!..

Перекрестился истово, обвел всех глазами и продолжал:

— Ныне же новгородские люди, злые мысли тая, вредят в делах законных своего же государя! Пусть же накажет Господь Бог их за злые начинания против православной веры!..

— Бить их! — возвысили все голоса свои в негодовании. — Бить, яко псов неверных!..

— Хуже татар нам сии вороги, свои бо кровные!..

Шумели и кричали все, требуя войны с изменниками отечеству и вере православной. Когда же затихать стали крики и возгласы, опять встал митрополит, помолился на образа и, обратясь к Ивану Васильевичу, молвил:

— Государь! Возьми меч в руци свои! Благословляю тя на рать против врагов Руси православной!..

Великий князь молча принял благословение владыки и, не садясь на скамью, произнес громко:

— Обещаюсь Господу Богу и всея Руси православной: будет рать сия грозна и немилостива.

Успокоившись и смирив гнев свой, сказал великий князь приветливо:

— Молю я, отец мой, — трапезу с нами раздели вместе с отцами духовными, и вас о сем же молю, князья и бояре, воеводы и дьяки…

Государь сел на место свое престольное и добавил:

— После трапезы буду один яз с воеводами и дьяками думу думать, дабы лучше волю совета сего исполнить…

Проводив гостей после трапезы, великий князь оставил у себя в покоях только малое число воевод и дьяков, наиболее сведущих и верных, во главе с братом своим, князем Юрием.

В случаях тех, когда грозила опасность и надобна была скорость действий и быстрота мысли, Иван Васильевич становился совсем иным, не похожим на обычного сурового и медлительного государя. Его движения делались быстрыми и выразительными, глаза блестели воодушевлением, а лицо озарялось иногда светлой улыбкой…

Великий князь оживленно ходил по своему покою вокруг большого стола, за которым сидели воеводы, разложив на нем карту с начертаниями дорог, рек, сел, городов, лесов, болот и озер на всех путях от Москвы до Новгорода Великого. Наиглавных путей было два: один — через Волок Ламский, Торжок, Вышний Волочок, Коломенское озеро и Яжолобицы; другой — через Волок же Ламский, но потом мимо озера Волго, откуда Волга начинается, потом на град Демань[8] и Русу, а оттуда берегом озера Ильмень через Коростыню.

Глядя на очертания дорог, Иван Васильевич весело усмехался и говорил воеводам:

— Добре сие все начертано. Яз даже будто вижу очами своими, как полки наши идут обоими путями, как с обеих сторон к Новгороду подходят! Вижу, как и псковичи к Сольцам и Мусцам по дороге вдоль Шелони идут…

Государь замолчал и задумался.

— Токмо рек-то сколь в Ильмень-озеро впадает, — молвил он тихо, — и Мста, и Волхов, и Шелонь, и все с притоками, а опричь того — Полиста, Ловать, Пола! Болот же и озер, больших и малых, почитай и не сочтешь…

— Да, государь, — сказал воевода Федор Давыдович Пестрый, — не за зря же николи в летнее время никто не ходил ратию к Новугороду…