Архивист не только нумерует листы и пишет обложки, не только сберегает рукописные источники - он и побуждает людей к созданию этих документов, он терпеливо разъясняет источниковедческий и исторический смысл мемуаров и прочих письменных свидетельств. Документы, им собранные, опознанные, описанные, сохраненные, теперь будут возникать на страницах разных изданий, а имена архивистов, нередко явивших их на свет божий, всегда или почти всегда останутся в тени - таков сам статус этой работы. И автор этой книги радуется возможности с благодарным чувством назвать здесь хотя бы немногие имена тех, с кем выпало автору в течение десяти лет ежедневно работать в стенах отдела рукописей, на чьем примере уяснялся ему и смысл, и пафос архивного дела, - Алевтина Борисовна Сидорова, Людмила Владимировна Гапочко, Елена Николаевна Ошанина, Юлия Павловна Благоволина, Николаи Борисович Тихомиров, замечательный знаток рукописной книги, Галина Федоровна Сафронова и Лидия Псгровна Балашова - ревностные хранительницы рукописей, Наталья Виловна Зейфман, Клавдия Ивановна Бутина, Галина Ивановна Довгалло, старейшие сотрудницы отдела Лариса Максимовна Иванова, Вера Михайловна Федорова и многие другие, названные и не названные на страницах этой, принадлежащей в какой-то степени каждой из них, книги.

...Ведя дневник, человек озабочен обычно своею личной жизнью, побуждаем потребностью ежедневного самоисповедания (хотя, как мы видели, бывают дневники, одушевленные историческим чувством автора). К мемуарам он подступается, в той или иной степени движимый мыслью о своем времени, сложившемся на его глазах в некую вполне определенную эпоху, отличную от других, - а иногда и о нескольких исторических периодах, сменивших один другой на протяжении одной человеческой жизни, обладавших особенной физиономией. "Столько эпох литературных пронеслось надо мною и передо мною, пронеслось даже во мне самом, оставляя известные пласты или лучше следы на моей душе, - писал известный литературный критик Ап. Григорьев, приступая к своим воспоминаниям, - что каждая из них глядит на меня из-за дали прошедшего отдельным органическим целым, имеет для меня свой особенный цвет и свой особенный запах". Вычленить из прошедшего времени эти "эпохи", увидеть "цвет" каждой из них дано только человеку, эпохи эти пережившему и получившему возможность взглянуть на них ретроспективно - не современнику, целиком в них погруженному. Можно было бы, пожалуй, сказать, что человек тогда только и начинает сознавать характернейшие черты времени, когда на его глазах они в значительной степени заменились чертами иными.

Все меньше тех вещей, среди которых

Я в детстве жил, на свете остается.

Где лампы-"молнии"? Где черный порох?

Где черная вода со дна колодца?

Где "Остров мертвых" в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?

Где фотографии мужчин с усами?

Где тростниковые аэропланы?

Где Надсона чахоточный трехдольник,

Визитки на красавцах-адвокатах,

Пахучие калоши "Треугольник"

И страусова нега плеч покатых?

Где кудри символистов полупьяных?

Где рослых футуристов затрапезы?

Где лозунги на липах и каштанах,

Бандитов сумасшедшие обрезы?

Где твердый знак и буква "ять" с "фитою"?

Одно ушло, другое изменилось,

И что не отделялось занятою,

То запятой и смертью отделилось.

А. Тарковский. "Вещи"

Эта непременная смена нескольких эпох на протяжении одной человеческой жизни всегда глубоко трогала людей и тревожила их воображение. Сыновья своего времени, оставшиеся в живых и чуждые новому веку, всегда хорошо чувствуют, что время их отошло, миновало. "Мой век протек и прошедшего не воротишь", - пишет еще не старый и полный сил М. Орлов, прикосновенный к делу декабристов, но оставшийся на свободе, шефу жандармов Дубельту. Прошедшего не воротишь, но зато оно с ними. Никто не в силах отнять его v них.

И человек берется за перо, чтобы рассказать о своем времени и помешать тому, кто вознамерился бы переписать историю заново.

- Положение человека, приступающего к мемуарам, во многом затруднительней, чем у автора дневника...

- Да, дневник требует не так уж много - решимости вести его и систематичности в исполнении решения. Автор дневника не держит в голове общего его плана; он пишет, идя вослед течению своей жизни; его точка зрения на вещи, характер выбора фактов, самый стиль записей может меняться год от году вместе с самим человеком. Юношеские тетради отстоят от дневника пятидесятилетнего на то самое расстояние, на которое сам он ушел от себя - юноши!

Мемуарист не может позволить себе расти и меняться на глазах читателя он должен выбрать один какой-то угол зрения, одну точку отсчета. В сравнении с автором дневника он обладает неким добавочным, в каком-то смысле обременяющим знанием - он уже знает, кто он, его жизненный круг в большей части своей пройден (ибо мемуары редко пишут в молодости), и обычно именно собственная биография, сознательно или несознательно, берется за точку отсчета, когда человек начинает, сбивчиво или гладко, рассказ о своем времени. Мы не о том хотим здесь сказать, что автор мемуаров непременно поставит в центр свою собственную жизнь - далеко не всегда это так, а о том, что работа мемуариста во многом предопределена знанием и пониманием своей биографии. В этом смысле дневник точнее мемуаров не только потому, что пишется по свежим следам события, а и потому, что пишущий еще не задает ни биографии своей, ни своего времени он только всматривается в него, и потому в дневник попадают факты и подробности самого разного толка. Течение вреNoе?ш производит неизбежную переоценку ценностей, в яфые эпохи особенно ошеломительную. Вдруг, в несколько лет, меняется круг мыслей и верований целого поколения, а иногда и не одного. Человек, пишущий мемуары, видит неожиданно, что он пишет не спокойную, последовательную историю одной какой-то жизни, связанную единством личности героя, а историю по крайней мере двух-трех разных людей. Он видит, что стал непохож на самого себя, и ищет связующие звенья между теми своими ликами, которые существуют как бы порознь. Задача его сложна и даже литературно высока.

Он должен непременно разыскать в самом себе ту точку своей личности, к которой все соберется, - и вместе с тем сохранить это раздельное видение разновременных своих ипостасей.

Это относится, впрочем, и к попыткам мемуариста нарисовать портреты других людей, среди которых могут встретиться и такие, чей жизненный путь был очень извилист. Здесь перед мемуаристом встает задача, напоминающая задачу историка и биографа. О трудностях ее разрешения говорит Н. Эйдельман в своей статье "Об историзме в научных биографиях", поясняя это на примере жизни М. Муравьева: "Михаил Николаевич Муравьев (1796-1866) был, как известно, видным деятелем первых декабристских тайных обществ, одним из основателей Союза благоденствия. Арестованный в январе 1826 года, Муравьев содержался в заключении почти до самого конца следствия над декабристами, и любое свидетельство о контактах с Северным или Южным обществами, несомненно, привело бы его к ссылке в Сибирь вместе с другими осужденными революционерами (среди которых был его родной брат и немало других родственников). Судьба Михаила Муравьева висела на волоске, но ему "повезло": за одно участие в первых тайных обществах не карали, Муравьева освободили, он поступил на службу, сделал карьеру... и стал "Муравьевым-вешателем", министром, одним из столпов реакции, крепостником, гонителем Польши, лидером правительственного террора против каракозовцев и т. п.

Историк, изучающий первые декабристские общества, не может, понятно, забыть о последующем превращении М. Муравьева в "вешателя", не может взглянуть на этого деятеля только глазами людей 1820-х годов: они не знали, кем станет декабрист Михаил Муравьев, он сам того не знал, но современный историк все это уже знает. Это знание "итога" может вызвать осознанное или невольное желание спроецировать итог на "исходные данные", с предубеждением отнестись к ранней деятельности М. Муравьева, находя в ней элементы "первородного греха", которые позже выяснились еще резче... Но, с другой стороны, нельзя и совсем отмахнуться от проецирования... ведь речь идет об одном и том же человеке, и какая-то преемственность между разными периодами его биографии, несомненно, была".