Если бы не эта традиция, закреплявшаяся когдато в альбомах "уездных барышень", мы не имели бы и "Чукоккалы" - знаменитых альбомов К. Чуковского с автографами едва ли не всех замечательных деятелей русской культуры нашего века.
Началом "Чукоккалы" была маленькая тетрадка, куда записывали, начиная с 1914 года, свои экспромты друзья и знакомые молодого и общительного литератора. Потом К. Чуковский заказал у переплетчика толстый альбом - и бурная литературная и художественная жизнь последующих лет стала оставлять на ее страницах свои засечки - драгоценные для будущего читателя следы исторического бытия.
Блок, Репин, Горький, Маяковский...
Что ж ты в лекциях поешь,
Будто бы громила я,
Отношение мое ж
Самое премилое.
...Собинов, Петров-Водкин, Шаляпин...
Идет ли заседание редколлегии организованного М. Горьким издательства "Всемирная литература", куда привлечены лучшие культурные силы страны, или совета петроградского Дома искусств - на столе лежит альбом, быстро ставший знаменитым, и в перерывах, а то и во время заседаний поэты, художники, ученые делают в нем зарисовки или записи - веселые, иронические, исполненные той свободы выражения, к которой так предрасполагает стихия юмора. "Художественный быт запечатлелся в "Чукоккале" своей праздничной стороной, - пишет современный критик М. Петровский, - вспышками разрядок после тяжкого труда и напряженной самодисциплины".
Сижу, бледнея, над экспромтом,
И даже рифм не подыскать.
Перед потомками потом там
За все придется отвечать
Эти строки вписаны в "Чукоккалу" Ю. Тыняновым в 1925 году. Замечательный альбом все еще ждет своих читателей, и когда он будет наконец издан - благодарная память о К. Чуковском и о его замечательных современниках приумножится,
Но вот и совершенно иные документы. Чем старее они, тем больше среди них таких, само наименование и содержание которых уже еле внятно современнику.
Покормежные письма на право жительства и работы в Москве, выданные Московской домовой конторой княгини Л. Меньшиковой ее крепостным Терентию Григорьеву и Тимофею Тимофееву... Составленное в ноябре 1895 года отношение митрополита Новгородского и Петербургского Григория петербургскому губернатору с просьбой принять меры против брака православной крестьянки села Заболотье Новоладожского уезда Анны Никитиной с крестьянином - старообрядцем деревни Верховин Конец Василием Ивановым.
И рядом письма, написанные два-три года назад, записи курсов лекций, читанных перед войной, список наличного состава эшелона, уходящего из Москвы в Ташкент в октябре 1941 года, дневники и воспоминания недавних лет, фотографии наших современников, судьбы, во многих чертах совпадающие с собственной вашей судьбой.
И все-таки: что же такое архив?
- Можно ответить и так: это груды тетрадок - нередко без начала и конца, сотни листов и листочков с заметками, которые неизвестно куда относятся и при так называемом первичном разборе всякий раз заново вызывают у архивиста малодушную и отчаянную мысль о полной невозможности установить когда-либо их назначение и последовательность. Это сотни писем, многие среди которых без конвертов и без дат, а вместо подписи в них одна буковка или домашнее, птичье какое-то имя, из которого нет никакого вероятия восстановить полное имя писавшей...
Необходимо понять, что за документ перед нами - письмо ли (а если письмо, то беловое ли, отправленное
адресату, черновик ли, оставшийся у автора, или отпуск - копия исходящего письма, оставшаяся у отправителя или в архиве учреждения), статья ли, очерк, речь, произнесенная на заседании, отзыв на чью-либо работу, отрывок из мемуаров... Границы между этими жанрами совсем не так очевидны, когда разнородные материалы какого-либо архива лежат перед архивистом в первозданном своем виде. Надо понять далее, о каких событиях или людях идет речь в документе и главное - кто и когда его написал? Нужно понять, кроме прочего, действительно ли один архив перед нами или это части личных архивов нескольких людей, волею обстоятельств сошедшиеся в одном месте.
Весьма близкое к реальности и очень выразительное описание неразобранного архива и работы архивиста дано в романе В. Каверина "Исполнение желаний".
Там молодой студент-историк Трубачевский ходит в дом профессора Бауэра разбирать архив некоего декабриста Охотникова. "Первое время он совершенно растерялся среди оборванных на полуслове бумаг, среди писем, перепутанных со счетами из книжной лавки, среди случайных набросков, которые найдутся в любом личном архиве, а в этом были особенно разрознены и бессвязны. Деловые бумаги были перемешаны с черновиками каких-то статей, страницы из дневника, заметки, письма были так бесконечно далеки друг от друга, что если бы они не были написаны тою же рукой, нельзя было бы вообразить, что они принадлежат одному человеку.
В таком-то рассыпанном виде предстала перед Трубачевским жизнь человека, которого он изучал: как будто шахматная партия была прервана ударом по доске, фигуры смещены и сбиты - по случайно оставшимся ходам нужно было восстановить положение.
Перепутаны были не только бумаги, но и годы: детство шло вслед за отрочеством, письма женщин (которые Трубачевский читал, разумеется, с особенным интересом) лежали между страницами, исписанными старательной детской рукой.
Хорошо было Бауэру, который так знал почерк Охотникова, что мог с одного взгляда определить, к какому времени относится автограф! Он как бы нюхал бумагу и смотрел на нее не в частности, а вообще, на всю сразу и, по своему обыкновению, через кулак, который приставлял к правому глазу, а потом, не задумываясь, говорил:
- Ну-с, между девятнадцатым и двадцать первым.
И через час находился десяток доводов, неопровержимо доказывавших, что автограф относится именно к этому времени, не раньше, не позже. И бумаги девятнадцатого года отправлялись в папку девятнадцатого, а двадцать первого - в папку двадцать первого".
Трудно датировать документ, но ведь надо еще прежде определить, чей же это автограф. Подписи сплошь и рядом нет, а если на полях чьей-то рукой поставчена фамилия, то это не всегда решает дело.
Ни один исследователь не имеет, например, столько хлопот с однофамильцами, сколько архивист. Исследователь работает главным образом по печатным источникам, строго соотнесенным обычно с одним каким-то лицом, или по архивным документам, уже разобранным, уложенным в обложки, на которых указана фамилия, имя и отчество автора, а если это письмо - то и адресата. Между тем к архивисту документ попадает еще не опознанным; если при нем есть фамилия - это большая удача, но надо еще понять, о каком, скажем, Булгакове идет речь. И Михаил Афанасьевич, и Валентин Федорович, и Сергей Николаевич - все они были современниками, и имена их могут пересекаться во многих фондах XX века; да и Федор Ильич, автор "Художественной энциклопедии" и биографий художников, хотя и был старшим современником своих однофамильцев (родился в 1852 году, а умер в 1908-м), должен на всякий случай быть взят на заметку.
Архивист осторожен и недоверчив; увидев знакомую фамилию, он не спешит приписать ее лицу наиболее известному. В этом смысле (и в очень многих других, что мы увидим далее) архивная работа, как, может быть, никакая другая, противостоит бытовому сознанию, всегда безмятежно уверенному, что сведения, которыми оно владеет, - исчерпывающи. Потому человек, не выходящий за пределы бытового сознания, всегда рассчитывает на легкое взаимопонимание в беседе, на обязательную идентификацию каких-либо затронутых в беседе фактов с одними и теми же явлениями. Он бессознательно уверен, что собеседник его располагает точь-в-точь тем же джентльменским набором знаний, что и он сам. Напомним в связи с этим ту сцену из "Театрального романа", принадлежащего перу одного из вышеупомянутых однофамильцев, где редактор, прочитавши роман молодого писателя, говорит ему:
"Толстому подражаете", а самолюбивый автор, рассердясь, специально разрушает эту установку на однозначную идентификацию: "Кому именно из Толстых? - спросил я. - Их было много... Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу, поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу или Льву Николаевичу?"