Через полчаса мы протиснулись к стойке паспортного контроля, где угрюмый клерк, осмотрев единственный иранский паспорт, удостоверяющий личности всех троих, поставил штамп и жестом велел проходить. Мы поднялись по лестнице – Махмуди впереди, мы с Махтаб за ним – и, завернув за угол, очутились в зале получения багажа, тоже битком набитом пассажирами.

– Мам, я хочу в туалет, – повторила Махтаб, переминаясь с ноги на ногу.

Махмуди спросил на фарси у укутанной в чадру женщины, где здесь туалет. Указав в дальний конец зала, она заспешила прочь. Оставив Махмуди дожидаться багажа, мы с Махтаб отыскали нужную дверь, но, подойдя к ней, остановились в нерешительности – оттуда исходило чудовищное зловоние. Сделав над собой усилие, мы вошли. Единственное, что нам удалось разглядеть в полутемном помещении, так это дыру в цементном полу, обрамленную плоской фаянсовой окружностью. Весь пол был загажен и кишел мухами.

– Тут плохо пахнет! – закричала Махтаб и потащила меня обратно.

Мы бегом вернулись к Махмуди.

Махтаб хоть и страдала, но не изъявляла желания поискать другой общественный туалет. Она предпочитала потерпеть, пока мы не доберемся до дома ее тетки, сестры Махмуди, о которой он отзывался с трепетом. Сара Махмуди Годжи была главой семейства, и все обращались к ней Амех Бозорг («Досточтимая тетушка»), что было проявлением глубокого уважения. В доме Амех Бозорг все встанет на свои места, решила я.

Махтаб валилась с ног от усталости, но присесть было негде, и мы разложили детскую коляску, которую привезли в подарок новорожденному родственнику Махмуди. Махтаб с облегчением в ней устроилась.

Стоя в ожидании багажа, которого все не было, мы вдруг услышали пронзительный крик, явно обращенный к нам: «Дабиджан! Дабиджан!» На фарси это означает «дорогой дядя».

Обернувшись, Махмуди громко и радостно приветствовал бегущего к нам человека. Мужчины крепко обнялись, и я увидела, что Махмуди плачет, – в этот момент я устыдилась своего нежелания ехать в Иран. Ведь здесь его семья. Его корни. Разумеется, он хотел, да и должен был увидеть своих близких. Пусть он наслаждается их обществом в течение этих двух недель, а затем мы вернемся домой.

– Это Зия, – сказал Махмуди.

Зия Хаким тепло пожал мне руку. Он принадлежал к многочисленным мужским родственникам моложе Махмуди, которых тот называл попросту «племянниками». Сестра Зии, Малук, была замужем за Мустафой, третьим сыном досточтимой старшей сестры Махмуди. Их матери были родными сестрами, а отцы – родными братьями, впрочем, я так до конца и не уяснила, в каком родстве они состояли. Слово «племянник» было наилучшим выходом из положения.

Зия был в восторге оттого, что наконец-то встретился с женой Махмуди, американкой по происхождению. На прекрасном английском он приветствовал меня на иранской земле.

– Я счастлив, что вы приехали, – сказал он. – Мы так долго этого ждали!

Тут он схватил Махтаб на руки и, сжимая ее в объятиях, стал целовать.

Он был красавцем с классическими арабскими чертами лица и неотразимой улыбкой. От большинства иранцев, сновавших вокруг, его отличал высокий рост, а его обаяние, хорошие манеры и интеллект сразу обращали на себя внимание. Я надеялась, что такова вся семья Махмуди. Рыжевато-каштановые волосы Зии были модно подстрижены. На нем был ладный, сшитый на заказ костюм и свежая рубашка с расстегнутым воротничком. Его опрятность порадовала меня больше всего.

– Снаружи тебя дожидается целая толпа, – ликуя, сказал Зия. – Они здесь уже несколько часов.

– Как ты умудрился проскользнуть через таможню? – спросил Махмуди.

– У меня здесь приятель работает.

Махмуди просиял. Он осторожно вынул из кармана наши американские паспорта.

– Что нам с ними делать? – спросил он. – Нельзя, чтобы их конфисковали.

– Я о них позабочусь, – сказал Зия. – А деньги при вас есть?

– Да. – Махмуди приложил к паспортам несколько банкнот и вручил все это Зии.

– Увидимся у выхода, – сказал Зия и исчез в толпе.

Зия произвел на меня большое впечатление. Его внешность и уверенная манера держаться служили подтверждением тому, что Махмуди рассказывал мне о своей семье. Большинство из его родственников были хорошо образованы, имели университетские дипломы. Они занимались либо медициной, как Махмуди, либо бизнесом. Кое-кто из «племянников» навещал нас в Соединенных Штатах, и, похоже, все они были из достаточно высоких социальных слоев у себя на родине.

Но даже Зия не мог ускорить процесс выдачи багажа. Служащие суетились и беспрестанно переговаривались, но дело не двигалось с места. В итоге мы проторчали в этой духоте больше трех часов – сначала в ожидании багажа, а затем в бесконечной очереди к таможенному инспектору. Махтаб терпеливо помалкивала, но я знала, как она мучается. Наконец мы протиснулись к стойке – Махмуди впереди, я и Махтаб, сидящая в коляске, за ним.

Таможенный инспектор тщательно досматривал каждое место нашего багажа; когда настал черед чемодана, доверху набитого лекарствами, возникла заминка. Инспектор и Махмуди горячо заспорили на фарси. Махмуди пытался объяснить таможеннику – он пересказал мне суть разговора по-английски, – что он врач и хочет безвозмездно передать эти лекарства здешним лечебным заведениям.

Теперь, когда у инспектора возникли подозрения, он засыпал Махмуди вопросами. Махмуди привез множество подарков для родственников. Их все следовало развернуть и проверить. Инспектор открыл сумку с одеждой и обнаружил там кролика Махтаб – его сунули туда в последнюю минуту. Это был кролик-путешественник – он сопровождал нас в Техас, Мексику и Канаду. Мы уже стояли в дверях нашего дома в Детройте, когда Махтаб заявила, что не может уехать в Иран без своего лучшего друга.

Инспектор позволил нам забрать сумку и кролика – к величайшей радости Махтаб. Однако весь остальной багаж, сказал он, нам пришлют позже, после тщательного досмотра.

Итак, без багажа, спустя почти четыре часа после посадки, мы вышли из аэропорта.

И сразу же Махмуди обступила толпа людей в халатах и чадрах, они цеплялись за его пиджак и вопили от восторга. Здесь сгрудилось больше ста родственников – и все кричали, плакали, жали ему руку, обнимали и целовали его, меня, Махтаб. Казалось, каждый из них принес по букету цветов для Махтаб и для меня. Вскоре у нас были полные охапки.

И зачем я нацепила на себя этот дурацкий шарф? – думала я. Теперь все волосы будут прилизаны. С меня градом лил пот, как и со всех остальных.

Слезы радости брызнули у Махмуди из глаз, когда его обняла Амех Бозорг. Разумеется, ее лицо скрывала тяжелая черная чадра, но я все-таки узнала ее по фотографиям. Уж очень характерным был крючковатый нос. Значительно старше Махмуди – а ему исполнилось сорок семь, – Амех Бозорг была плечиста и широка в кости, она повисла на нем так, обхватив и руками, и ногами, словно приросла.

В Америке Махмуди работал остеопатом-анестезиологом – престижная профессия, приносившая около ста тысяч долларов ежегодного дохода. Здесь он снова стал маленьким мальчиком Амех Бозорг. Его родители – оба врачи – умерли, когда ему было всего шесть лет, и старшая сестра воспитывала его как родного сына. Возвращение Махмуди после почти десяти лет разлуки вызвало в ней такую бурю эмоций, что родственникам пришлось силой оттаскивать ее от брата.

Махмуди представил нас друг другу – теперь ее любовь излилась и на меня: она стиснула меня в объятиях и начала душить поцелуями, все время что-то приговаривая на фарси. Ее нос был невероятных, фантастических размеров. Он свешивался из-под зеленовато-карих глаз, наполненных слезами. Зубы были кривые, гнилые.

Махмуди представил мне также ее мужа, Баба Хаджи, что в переводе означает «отец, побывавший в Мекке». При этом приземистый, угрюмый человечек со смуглым морщинистым лицом, в мешковатом сером костюме и полотняных туфлях, не проронил ни слова. Он уставил свои глубоко посаженные глаза в одну точку – где-то у меня под ногами, – так и не посмотрев мне в лицо. Его острая седая бородка была точной копией той, что носил аятолла Хомейни.