На воле Юстас был владельцем нескольких предприятий, а в тюрьме оказался за умышленное убийство при отягощающих обстоятельствах.

В начале августа в офис к Юстасу пришли незваные гости. Юстас никак не мог взять в толк, почему и за что нужно комуто платить, если он никому ничего не должен. Так как собственной охраны у него не было: «Я не такой ценный экземпляр, чтобы меня охранять», — то разговаривать с непрошеными визитерами пришлось самому. Те, в свою очередь, проявили настойчивость, втолковывая, где, что, почем, умело подводя научную базу под то, что платить всётаки надо. Юстас попытался культурно выпроводить их за дверь, но так как говорили они на совершенно разных диалектах русского языка, конструктивного диалога не получилось. Визитерам офис понравился, и они чувствовали себя в нем, как дома. Когда один из гостей решил подчеркнуть серьезность намерений и вытащил ствол, Юстасу пришлось подкрепить свои аргументы бронзовой статуэткой, стоявшей у него на столе. В результате один из визитеров скончался на месте (как оказалось, родственник милицейского генерала), а второго отвезли в реанимацию.

— А остальные? Ты говорил, их целая толпа привалила.

Юстас пожал плечами:

— Понятия не имею, куда все подевались. Както внимания не обратил.

Однажды я спросил у Юстаса: «Почему у тебя всегда хорошее настроение? Как это тебе удается?». Какой бы сильной нервной системой человек не обладал, но при такой статье… Да и вообще — существует элементарное беспокойство, если не за себя, то за родных, за семью. В условиях изолятора временного содержания его внутреннее состояние было чемто из ряда вон выходящим. Ответ Юстаса меня поразил. Я долго думал над ним, меряя шагами расстояние между тюремными стенами.

— Я знаю свою судьбу, — сказал он. Затем тихо, с мягкой улыбкой добавил:

— Каждый знает. Если умеет слышать себя.

Это были не просто слова. Это было нечто значительно большее.

Время пребывания в КПЗ подходило к концу. Поздней осенью меня заказали с вещами и перевели в Лукьяновскую тюрьму, где условия содержания были несколько лучше. Пожалуй, подошло время сказать парочку слов о том, как выглядит русский язык за тюремными стенами.

Элла Щукина у ИльфаПетрова обходилась тридцатью словами. В тюрьме, как выяснилось, можно довольствоваться значительно меньшим запасом слов, и тебя прекрасно будут все понимать — от сокамерникапсихопата до следователя по особо важным делам. Общеобразовательный уровень окружающих не требует, чтобы ты перед сном заучивал наизусть словарь Даля. Тебя поймут и в том случае, если ты будешь тупо молчать. Для тюрьмы это нормально. К тому же, чем больше человек молчит — тем умнее он выглядит, не взирая на полное отсутствие интеллекта и физиономию Швейка.

В каждой тюрьме свой, характерный исключительно для нее, лексикон. Почему тот или иной предмет или явление называется именно так, а не иначе, никто толком не знает. Многие словосочетания непереводимы на нормальный язык и не имеют логического обоснования.

Почему, например, на свободе телевизор называют ящиком, а в тюрьме ящик называют телевизором? Голову можно сломать, разгадывая подобные ребусы. Впрочем, арестанты редко когда задаются подобными вопросами — у них помимо этого хватает проблем. Вновь прибывшие заключенные принимают местное наречие как данное, не задумываясь, откуда и почему оно возникло.

После обыска, помывки, мед. осмотра и длительного сидения в тюремном подвале заключенного отводят в камеру. По дороге он делает короткую остановку возле каптерки, где ему торжественно вручают скатку. В скатку входят: вата (в переводе — матрас), принадлежавшая, судя по внешнему виду, больному энурезом, вонючее, никогда не стиранное короткое одеяло, впитавшее в себя многовековую пыль, и нечто по форме отдаленно напоминающее подушку. Пока ты с неподдельным интересом будешь рассматривать это, принесут весло, тромбон, шлёмку (она же нифель), обязательно одну короткую простынь и, язык не поворачивается сказать, наволочку.

— Аа… — невольно вырывается у тебя.

— Всё, что осталось. Отрываю от сердца, — перебивает, читая мысли, каптер. — Как будет на что — сразу же поменяю.

Чтобы каптерщик по своей воле чтонибудь поменял — такого ещё не бывало. Лучшее почемуто никогда не появляется само по себе. В тюрьме всё, вплоть до мелочей, приходится доставать.

Отчего ложку назвали веслом, ещё можно както понять. Допустим, равномерные движения ложки в затвердевшем гороховом супе смутно напоминают тренировку гребца накануне соревнований, но почему тарелка называется шлёмкой?

— Как почему? — удивился, затягиваясь травкой, Петюня Фастовский. — Шлёмка от слова «шлем», потому как она, в натуре, похожа на каску времен Великой Отечественной. Теперь по поводу тромбона. Когда тюремную кружку прикладываешь донышком к кирпичной кладке, чтобы через стену перебазарить с братвой из соседней хаты, — она становится похожей на музыкальный инструмент, в какой дуют лохи из симфонического оркестра.

Не могу сказать, что Петюня отличался компетентностью в тюремной терминологии — он всегонавсего изложил собственную точку зрения, но какаято логика в его пробитых мозгах, как ни странно, была.

После того, как ты переступишь порог камеры, смотрящий (если таковой имеется) или ктото из старожилов укажет тебе, на какую нару кинуть скатку и в какой телевизор (ниша под столом для посуды) положить шлёмку, тромбон и весло. Можешь себе представить ту голову, чье незаурядное воображение увидело схожесть между вышеупомянутой нишей и телеэкраном! Долго же ктото смотрел в эту дыру…

Если ты человек для тюрьмы новый и не спешишь раскрываться перед сокамерниками — тебе укажут нейтральное место, после чего за каждым твоим жестом, шагом, поступком будут наблюдать в течение двадцати четырех часов. Обычно, кто есть кто становится ясно спустя тричетыре дня. Затем придется съехать на более или на менее почетное по тюремным понятиям место.

Как на свободе, так и в тюрьме человек выдает себя в мелочах, в неосторожном взгляде и слове. Особенно ярко это проявляется в тех случаях, когда вновь прибывший шифруется (ведет себя скрытно), а затем срывается, не выдержав внутреннего напряжения. В тюрьме значительно тяжелее, нежели на воле, скрыть свои мысли — ты все время, круглые сутки, находишься под пристальным вниманием сокамерников и оперов.

Камера и тюремная нара после изолятора на Подоле кажутся невероятно удобными и просторными. (Невольно проносится мысль, что не зря ты ходатайствовал о скорейшем переводе из КПЗ в СИЗО). В тюрьме верхнюю нару принято называть пальмой. В Днепропетровске, для сравнения, — грушей. По всей видимости, киевские зеки, в отличие от днепропетровских, чаще ездят отрываться в жаркие страны.

По затхлому тюремному коридору нарезает тасы (или — выпал на тасы — то есть ходит туда и обратно) попкарь (контролер), который пасет (следит) арестантов. Сущность работы контролера наиболее точно отражает его прежнее название — надзиратель. Четко и ясно. Однако, на Украине решили, что «надзиратель» режет слух и потому переименовали данную должность в «контролер».

Я както подсчитал, сколько времени проводит попкарь в тюремном коридоре в течение всей трудовой жизни. Получилось ни много ни мало — десятьдвенадцать лет тюремного заключения, на которые они сами себя обрекают, имея равные с заключенными шансы заболеть туберкулезом.

В обязанности попкаря входит висеть на ушном (подслушивать разговоры в камерах) и на глазном (подсматривать) через сечку (специальное отверстие в стене и в двери).

Само по себе слово висеть оказалось достаточно универсальным. В тюрьме его можно пристроить к чему угодно и как угодно. К примеру, выражение «лежать на верхней наре» в переводе на местный диалект будет звучать как «висеть на пальме».