— Умер! — воскликнули все трое разом.

— Нет, зачем же… — ответил Баптист. — Пожалуйте заглянуть…

Поставив свой чемодан на землю, Лекок схватил правой рукой Баптиста за руку, а левой погрозил ему изогнутой палкой.

— Я тебя прошу серьезно закончить свой рассказ, — сказал он ему.

Баптист испугался, искоса поглядел на палку и заспешил:

— С хозяином случился припадок. Весь дом перевернулся вверх дном. Все потеряли голову, за исключением только одного меня. Тогда мне в голову пришла мысль бежать за доктором, и я бросился искать, кто первый попадется под руку. Доктор Жандрон так доктор Жандрон, аптекарь так аптекарь, все равно! На мое счастье, на углу улицы я встретил Робело, костоправа. «Иди скорее за мной!» — сказал я ему. Он пошел за мной, разогнал всех, кто окружал хозяина, и пустил ему кровь из обеих рук. Немного времени спустя хозяин вздохнул, открыл глаза и наконец заговорил. Теперь уже он совсем пришел в себя, лежит на диване в гостиной и горько плачет. Мне сказали, что он хочет повидаться с вами, господин мировой судья, и я тотчас же со всех ног…

— А барышня Лоранс?.. — спросил отец Планта дрогнувшим голосом.

— О, не спрашивайте, господа, — ответил Баптист, встав в трагическую позу. — Это раздирает душу!

Мировой судья и доктор не стали его дальше слушать и вошли. Вслед за ними вошел и Лекок.

— Отнеси мой чемодан к мировому судье, живо! — крикнул он Баптисту, которого сроду не ругали и которого это заставило задрожать и во всю прыть броситься исполнять указание.

Приход отца Планта вывел Куртуа из того отупевшего состояния, в которое он был погружен. Он поднялся и, покачиваясь, тотчас же упал на руки старику судье.

— Ах, милый друг, — пробормотал он прерывающимся голосом. — Я так несчастен. Я так несчастен!

Никто не узнал бы в нем прежнего мэра: так он изменился. За какие-нибудь два-три часа он постарел на двадцать лет. И, по-видимому бессознательно, он повторял только одно слово:

— Несчастен! Несчастен!

Старый судья уложил Куртуа снова на диван, сев около него, взял его за обе руки и старался его утешить в его беспредельной скорби.

— Ах, мой друг, — простонал Куртуа, — вы всего не знаете. Если бы она умерла здесь, среди нас, окруженная близкими ей людьми, согретая до самого последнего своего вздоха нашей лаской, мое отчаяние было бы бесконечно, но все-таки слабо по сравнению с тем, какое убивает меня сейчас. Если бы вы только знали, если бы только вам было известно…

Отец Планта вздрогнул, испугавшись того, что ему придется услышать.

— Кто может мне сказать, — продолжал мэр, — где и как она умерла? Дорогая Лоранс, некому тебя спасти, некому услышать твой предсмертный стон. Что случилось с тобой, такой молодой, такой счастливой?..

В отчаянии он вскочил и закричал:

— Пойдемте, Планта, пойдемте поскорее в морг!

Но тут же он снова упал и только едва слышно прошептал страшное слово «морг».

— В морг…

Видя эту душераздирающую сцену, все присутствующие стояли молча и неподвижно, затаив дыхание.

— Я ваш друг, — проговорил отец Планта, — вы знаете это, я ваш лучший друг. Говорите, доверьтесь мне, что случилось?

— Извольте… — ответил Куртуа. — Слушайте.

Но слезы не дали ему говорить. Тогда он протянул отцу Планта измятое и мокрое от слез письмо и сказал ему:

— Вот, прочтите… Это ее последнее письмо.

Отец Планта подошел к столу, на котором горели свечи, и не без труда прочел следующие строки:

«Милые и дорогие мама и папа.

Простите, простите меня, заклинаю вас, простите вашу несчастную дочь за те страдания, которые она вам причинит.

Увы! Я очень виновата, но наказание еще ужаснее. Господи!

В наваждении, охваченная роковою страстью, я забыла все: пример и советы моей святой матери, священный долг и вашу любовь.

Я не умела, нет, я не могла сопротивляться тому, кто плакал у моих ног и клялся мне в вечной любви, а теперь меня бросил.

Теперь все кончено. Я погибла, опозорена. Я беременна и более уже не могу скрывать свою ужасную ошибку.

Не проклинайте меня. Я ваша дочь. Я не могу пережить позора.

Когда вы получите это письмо, меня уже не будет на свете.

Я убежала от тети, сейчас я далеко, очень далеко, и ничто не изменит моего решения. Здесь окончатся мои мучения и мое отчаяние.

Прощайте, дорогие мама и папа. Прощайте! Отчего я не могу в последний раз умолять вас на коленях о прощении?

Милая мама, добрый папа, сжальтесь над несчастной. Простите ее, забудьте о ней. Пусть моя сестра Люсиль никогда не узнает о моей судьбе…

Прощайте в последний раз. Я бодро иду навстречу смерти. Мне помогает осознание чести.

Последняя молитва о вас, и последняя моя мысль — тоже о вас.

Ваша бедная Лоранс».

Крупные слезы катились из глаз судьи, когда он читал это полное отчаяния письмо.

— Подлец! — проговорил он едва слышным голосом.

Куртуа услышал его.

— Да, да, подлец! — воскликнул он. — Подлец этот несчастный обольститель, который теперь скрылся, оставив меня оплакивать мое сокровище, мою бедную дочь. Она вовсе не знала жизни. Он шептал ей на ухо слова любви, от которых бьется сердце у молодой девушки, она полюбила его, отдалась ему, и вот он теперь ее бросил. О, если бы я только знал, если бы только я понимал!..

Куртуа остановился. Свет разума блеснул ему в этой пропасти отчаяния, в которую он упал, и он сказал:

— Этот подлец не кто иной, как граф Треморель! Это он погубил мою дочь! — Но, вспомнив про убийство в Вальфелю, с глубоким разочарованием продолжал: — И не иметь возможности отомстить! Теперь он мертв. Он пал под ударом убийц менее жестоких, чем он сам.

Он закрыл лицо руками, и рыдания заглушили его голос. Уже прошло некоторое время, как Лекок, этот стоик в принципах и во всем том, что касалось его профессии, едва сдерживался от слез. Не понимая, что делает, он вышел из тени, где сидел незаметно для других, и, обратившись к Куртуа, сказал:

— Я, агент тайной полиции Лекок, даю вам честное слово, что найду тело вашей дочери Лоранс.

Бедный отец в отчаянии ухватился за это обещание, как утопающий за соломинку.

— Благодарю вас! — воскликнул он. — Вы честный человек. Я плохо относился к вам, в своей глупой гордости я говорил с вами свысока. Простите меня. Все это глупые предрассудки… Благодарю вас еще раз… Мы поставим на ноги всю полицию, мы обшарим всю Францию; если понадобятся деньги, то они у меня есть… У меня миллионы — возьмите их…

Силы его подошли к концу, он закачался и без чувств упал на диван.

В эту же минуту судья подбежал к госпоже Куртуа, которая до сих пор в изнеможении сидела в кресле. Поглощенная горем, она, казалось, ничего не видела и не слышала.

— Сударыня! — обратился он к ней. — Сударыня!..

Она дрожала и, точно помешанная, пыталась подняться с места.

— Это я виновата, — сказала она. — Это моя тяжкая вина. Мать должна уметь читать сердце дочери, как книгу. А я не могла догадаться, что у Лоранс была тайна. Я скверная мать…

В свою очередь подошел к ней и доктор.

— Сударыня, — произнес он повелительным тоном, — необходимо немедленно уложить в постель вашего мужа. Состояние его серьезное, и сон ему крайне необходим. Я помогу вам сделать лекарство…

— Господи!.. — восклицала бедная женщина, ломая руки. — Господи!..

И страх нового несчастья придал ей сил, она позвала прислугу и распорядилась о том, чтобы Куртуа отнесли в его спальню.

Она также поднялась туда, а за нею последовал и доктор.

Таким образом, в гостиной остались только трое, а именно мировой судья, Лекок и костоправ Робело, который все это время стоял у двери.

— Вы здесь? — воскликнул мировой судья.

Знахарь почтительно улыбнулся.

— Да, господин мировой судья, — ответил он. — Я к вашим услугам.

— Значит, вы подслушивали?

— Никак нет, господин судья. Я поджидаю госпожу Куртуа, не прикажет ли она чего-нибудь?