— Ну, как твое здоровье, Клеман? — спросила она, нежно целуя его в лоб.

— Теперь ничего.

— Вот видишь, какие последствия бывают у неблагоразумия.

— Сколько дней я был болен?

— Восемь.

— Почему меня перенесли сюда?

— Ты сам этого захотел.

Подошел, в свою очередь, и Треморель.

— Да, да, — подтвердил он. — Это ты захотел сам. Ты отказывался оставаться наверху, тебе там было не по себе. Но ты не утомляйся, засни опять, и завтра будешь на ногах. Спокойной ночи, я тоже пойду спать, чтобы сменить твою жену в четыре часа утра.

Он удалился, и Берта, дав мужу напиться, снова заняла свое место.

— Какой незаменимый друг этот Треморель! — проговорила она.

Соврези не ответил. Он закрыл глаза. Он сделал вид, будто спит, а сам стал думать о письме. Что ему с ним делать? Он отлично помнил, что оно тщательно свернуто и спрятано им в правом карманчике жилета. Оно необходимо ему. Попав в руки жены, оно может выдать его. Положительно, будет чудом, если лакей не положил его на камине, как он обычно делает это со всеми предметами, которые находит в карманах. Как бы сейчас взглянуть на это письмо, подняться наверх и обшарить жилет? Но в это время Берта подошла к постели и тихонько окликнула его:

— Клеман! Клеман!

Он не открыл глаз и, подумав, что он спит, она чуть слышно, на цыпочках, сдерживая дыхание, вышла.

— О, несчастная! — воскликнул Соврези. — Она пошла к своему любовнику!

И в то же самое время вместе с мыслью об отмщении им овладело непобедимое, суровое желание снова держать в руках письмо.

«Меня не заметят ни из сада, ни с лестницы, — подумал он, — если я пойду в свою комнату. Она думает, что я сплю, а я вернусь сюда и лягу раньше, чем она придет».

И, не спрашивая себя, будет ли он в состоянии совершить такой переход, нисколько не боясь опасности идти по холоду, он слез с кровати, надел халат, лежавший на кресле, и, в туфлях на босу ногу, направился к двери.

«Если войдут и встретят меня, — думал он, — то я прикинусь, что у меня бред».

Лампа в прихожей была погашена, и он едва открыл дверь. Выйдя, он очутился в саду.

Было очень холодно, лежал снег. Ветер неистово завывал в обледенелых ветвях деревьев. Фасад дома был мрачен. Светилось только одно окно, у графа Тремореля. На лампе у него не было абажура, и она горела во всю силу. На складках занавески очень резко отражались контуры мужской фигуры. Это тень Гектора. Через минуту показалась и другая тень — женская. Это тень Берты.

А он еще сомневался! У него теперь есть новые доказательства, которых он даже не искал. Зачем она пришла в эту комнату в такой поздний час? Она о чем-то говорила с большим оживлением. Но что она там делает?

Без сомнения, она что-то просит у Гектора, он ей отказывает, и вот она его умоляет. Да, она умоляет его, Соврези догадался об этом по ее жестам. Он так хорошо знал эти умоляющие жесты, она использовала их, когда хотела что-нибудь от него получить.

Соврези пришлось прислониться к дереву, чтобы не упасть.

Гектор оставался непреклонным, и Берта мало-помалу воодушевлялась и, вероятно, злилась. Она отошла от него, протянула руку вперед и откинулась всем корпусом назад. Она ему угрожала.

Наконец Гектор уступил. Он утвердительно кивнул головой: «Да».

Тогда она подбежала к нему, бросилась с распростертыми объятиями, и обе тени слились вместе в долгом объятии.

Соврези не удержался и громко вскрикнул, но его крик был заглушен ветром.

Он хотел доказательств — вот они. Перед ним была истина, неоспоримая, очевидная. Теперь ему уже ничего больше не оставалось, как придумать средство отомстить — тяжко, безжалостно.

Берта и Гектор дружески беседовали, она — прижавшись к его груди, он — временами склоняя голову, чтобы поцеловать ее роскошные волосы.

Соврези понял, что сейчас она пойдет обратно и что, таким образом, ему нечего и думать отправляться на поиски письма, и он как можно скорее побрел назад, позабыв даже запереть за собой садовую дверь. И уже в комнате ему пришло в голову, что он голыми ногами стоял на снегу. На его туфлях еще сохранились огромные комки снега, и все они были мокры насквозь. Он закинул их под кровать как можно дальше, улегся снова и сделал вид, что спит.

Да и пора уже было: Берта возвращалась. Она подошла к мужу и, убежденная в том, что он не просыпался, снова принялась за кружева. Не прошло и десяти минут, как вошел и Треморель. Он позабыл журнал и пришел за ним. Он казался озабоченным.

— Ты сейчас выходила? — спросил он ее таким тоном, каким обычно невольно говорят в комнате больного.

— Нет.

— А прислуга спит вся?

— Полагаю. Но к чему эти вопросы?

— После моего ухода отсюда, то есть не более чем в течение последнего получаса, кто-то ходил по саду и вошел сюда.

Берта с беспокойством посмотрела на него.

— Уверен ли ты в том, что говоришь?

— Вполне. На дворе снег, и тот, кто входил, принес его на сапогах. Этот снег лежит теперь на полу в передней и тает…

Берта быстро схватила лампу, не дав Гектору договорить.

— Идем, — сказала она.

Треморель не обманулся. Там и сям на черных плитах виднелись маленькие лужицы воды.

— Может быть, эта вода здесь уже давно? — сказала Берта.

— Нет. Час тому назад здесь не было ничего, даю руку на отсечение, и, кроме того, взгляни, вот здесь кусочек снега еще не растаял.

— Вероятно, это прислуга.

Гектор пошел осмотреть дверь.

— Не думаю, — сказал он. — Прислуга заперла бы дверь, а она — видишь? — незапертая. Да я и сам недавно ее запер и отлично помню, как задвигал щеколду.

— Это что-то необыкновенное.

— И даже больше. Заметь, что мокрые следы идут не дальше, чем дверь гостиной.

Они остановились молча, дрожа всем телом, обмениваясь взглядами, полными беспокойства.

— Что, если это он? — пришла мысль сразу им обоим.

Но зачем ему понадобилось идти в сад? Об окошке они не могли и думать.

— Это не Клеман, — сказала наконец Берта. — Когда я вошла, он спал, спит и сейчас сном праведника.

Соврези слышал все, о чем с таким страхом говорили его враги. Он проклинал свою непредусмотрительность, отлично понимая, что ровно ничего не сделал против их вероломных махинаций.

«Как бы они не принялись за мой халат, — подумал он, — или за мои туфли».

К счастью, они об этом не подумали и разошлись, но в глубине души каждого из них осталось сомнение.

В эту ночь с Соврези было очень худо. После светлого промежутка страшный бред снова посетил его видениями. Приехавший на следующее утро доктор объявил, что положение больного очень опасно и что он сам останется в Вальфелю на трое или четверо суток.

А болезнь все усиливалась и усиливалась. Стали проявляться самые противоречивые симптомы. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое, совершенно не предвиденное медициной.

Один раз Соврези целый час было легче, но он опять вспомнил ту сцену у окна, и тотчас же это улучшение исчезло.

Как бы то ни было, а он тогда не обманулся. В тот вечер Берта действительно просила у Гектора одолжения.

Через день мэр Орсиваля со всей семьей собирался в Фонтенбло и пригласил с собой и графа Тремореля. Гектор с готовностью принял приглашение. Берта, не переносившая даже и мысли о том, что он целый день может провести с Лоранс, пришла умолять его отказаться от поездки. Он сначала решительно не соглашался, но силой просьб, а затем и угроз она убедила его и не ушла до тех пор, пока он не поклялся ей, что в этот же вечер напишет господину Куртуа письмо с извинениями.

Он сдержал свое слово, но решил освободиться от этой тирании. Он никогда не любил ни Берту, ни Фанси и, вероятно, никого другого, и вот он полюбил впервые дочь мэра Орсиваля. Он мог бы жениться на ней даже и в том случае, если бы она была бедна, как Берта когда-то. Со своей стороны, Берту тоже обуяли сомнения. Самые печальные предположения наполняли ее душу всякий раз, когда Гектора не было дома. Куда он ходит? Вероятно, на свидание с Лоранс, которую она так боится и так ненавидит.